Глаза у нее светлые, серо-зеленые и такие прозрачные, какие я прежде видел только у наших русалок. Но она определенно не русалка. Обыкновенная человеческая женщина, просто вот такие удивительные глаза.
– Спасибо, – говорит она, получив зажигалку, и прикуривает, ловко заслонившись от ветра. – Я очень хотела покурить именно на этом мосту, а спички совсем отсырели. Думала, полный провал. И вдруг такое чудо: в два часа ночи на мосту стоит человек! Да еще в шляпе, как Бойс[16]. Если бы не шляпа, я бы наверное вас испугалась и не подошла.
Самое время спросить: «Чего вы хотите больше всего на свете?» – и на этом покончить с сегодняшними делами. Но вместо этого я говорю:
– Я тоже удивился, когда вы вдруг появились. Как по мне, два часа ночи – отличное время для прогулок, но обычно со мной мало кто соглашается. Особенно в такую погоду, как сейчас.
– Просто я завтра днем уезжаю, а очень не хочется, – улыбается зеленоглазая женщина. – Вот и пошла. Перед смертью, говорят, не надышишься, но перед отъездом все-таки можно нахапать побольше. Запастись городом впрок. Всегда так делаю на прощание. И сегодня, наверное, буду гулять до утра. Ну или пока совсем не замерзну. Но у меня очень теплый пуховик.
– Если теплый, тогда ладно, – киваю я. – А мое пальто, как выяснилось, против этого ветра – слабак. Сейчас покурю с вами и пойду развлекаться гладиаторскими боями: грог против простуды, кто кого?
– Я ставлю на грог, – твердо говорит она.
Мы стоим на мосту, курим и смотрим на реку. И это так хорошо, что я ничего не хочу менять. Но на ветру ее сигарета приближается к концу так стремительно, что некуда больше тянуть.
– Если бы вдруг оказалось, что я могу исполнить любое желание, что бы вы выбрали? – наконец спрашиваю я.
Будет глупо, конечно, если зеленоглазая незнакомка захочет всего лишь порцию грога, о котором мы только что говорили. Но, положа руку на сердце, я пойму ее, как никто.
Но женщина только пожимает плечами:
– Даже не знаю, что вам ответить, чтобы не соврать. Столько всего разного хочется! Но, по большому счету, пусть все будет, как будет. Не мне это решать.
«Бинго! – ору я. – Вот ты и попалась! Нашего полку прибыло! Какое счастье, ура!» Не вслух, конечно, ору, а про себя, чтобы не пугать ее раньше времени. Но все равно так громко, что холодный северо-западный ветер внезапно сменяется южным, а растущие неподалеку деревья спросонок вздрагивают и вопросительно косятся на меня: «Чувак, неужели уже весна или ты просто так спятил?»
«Просто спятил, нет пока никакой весны, извините, что разбудил, постараюсь больше не шуметь», – поспешно отвечаю им я. Тоже, понятное дело, не вслух, потому что разговаривать с деревьями в присутствии незнакомки, которую собираешься пригласить на кружку-другую грога, несколько неосмотрительно. На ее месте я бы и сам решил, что с таким психом лучше не связываться. Ну, то есть не я сегодняшний, а бывший, глупый человеческий я, ничего не знавший ни об устройстве этого мира, ни о самом себе.
А уговорить эту женщину на кружку грога мне сейчас совершенно необходимо. Вообще-то рассказать, что теперь она вместо меня будет раз в год, в самую длинную ночь обходить Старый город, расспрашивая случайных прохожих об их сокровенных желаниях, которые после этого сбудутся сами собой, можно и прямо здесь, на мосту. Но у меня уже зуб на зуб не попадает, так что объяснения прозвучат крайне неубедительно. А в умиротворяющей обстановке Тониного кафе она поверит мне буквально с третьего раза. На худой конец, с пятого. Согревшись до полной утраты человеческой формы, я становлюсь чрезвычайно красноречив, все так говорят.
Улица Швенченю
(Švenčionių g.)
Берег есть
Майя была рыжая; класса до восьмого ее дразнили, а потом перестали, потому что повзрослели и разглядели наконец, какая она удивительная с этими своими рыжими кудрями, прозрачными голубыми глазами и точеным курносым лицом.
Маша всегда это понимала, с первого дня в подготовительном классе, где их с Майей посадили за одну парту, и Маша так восторженно страдала от соседства с ее сказочной красотой, так мучительно стеснялась, что ни разу не смогла ответить на простые вопросы учительницы и заработала репутацию тупицы, хотя на самом деле с пяти лет умела читать и складывать числа; вычитать, правда, научилась гораздо позже. Машу пугало это математическое действие, ей казалось, числу должно быть больно, когда из него вычитают. Справиться с вычитанием однажды помог отец – велел ей поднять тяжелую сетку с картошкой, потом забрал и сказал: «Я только что из тебя эту сетку вычел. Запомни: когда вычитают, становится легко». С тех пор Маша полюбила вычитание; всякий раз, решая заданные на дом примеры, представляла, какое облегчение испытывает число сорок два, избавляясь от например семнадцати. И внутренне ликовала: это я, я ему помогла!
Их распределили в разные классы, Майю в «А», Машу – в «Б», и с учебой у Маши сразу наладилось. Только перемены, когда все одновременно оказывались в коридоре, были головокружительно прекрасны и совершенно невыносимы, заполнены мучительным предчувствием счастья, которое охватывало ее, когда где-нибудь на лестнице или у входа в буфет мелькала вызывающе яркая, как мандарин Майина голова.
Индре была молчаливая, не тихоня, а именно молчунья, твердая и упрямая. Некрасивая, по крайней мере, так тогда всем казалось – большеротая, с вечно прищуренными глазами и резко очерченным треугольным скуластым лицом. И очень храбрая – неброской безмятежной храбростью человека, который много раз пробовал испугаться, но не добившись успеха, решил: ладно, и так сойдет. Когда кто-то из мальчишек принес в школу лягушку, чтобы напугать одноклассниц, Индре отобрала ее и ушла, ни у кого не спросив разрешения. Вернулась только к началу следующего урока, на гневные вопли учительницы отвечала со сдержанным удивлением: лягушка живая, в школе ей плохо, поэтому надо было срочно унести ее к пруду и там отпустить. «Когда кому-то очень плохо, он может умереть, разве вы не знаете?» – снисходительно объясняла Индре. Учительница тогда так растерялась, что даже не стала записывать замечание в дневник, мальчишки притихли и не пытались с ней поквитаться, а Маша принесла в школу свое любимое колечко с зеленым камнем, которое выиграла в Луна-парке, и тайком подбросила Индре в портфель. Индре никогда его не носила; впрочем, в школу надевать украшения было нельзя.
Тамара долго была выше всех девчонок, на уроках физкультуры стояла первой, но потом вдруг перестала расти, в седьмом классе оказалась уже третьей в шеренге, а в десятом – тоже
