– Джеб, с его лицом что-то не так. Здесь просто ничего нет.
Блестящая серо-голубая пустота отражает мое лицо. Она смущает меня гораздо сильнее, чем смутила бы застывшая мрачная физиономия.
– Может, лед такой толстый, что полностью скрывает лицо, – говорит Джеб.
– Не знаю. Но ты посмотри на шляпу…
Она напоминает средневековый пыточный инструмент – то ли цилиндр, то ли клетка, сделанная из металлических штырей, с дверцей наверху, которая откидывается, как люк. Вглядевшись внимательнее, я понимаю, что штыри растут у Болванса прямо из головы. Эта штуковина – продолжение тела, совсем как у шахматной фигурки в комнате Морфея.
– Болванка для шляпы, – сдавленным голосом произносит Джеб. – К нему приросла болванка для шляпы.
Большинство людей понятия не имеют про эту штуку, которой пользовались в девятнадцатом веке, чтобы подгонять шляпу по конкретной голове, но у Дженары такая есть дома. Персефона наткнулась на нее на распродаже и, зная, что Джен обожает всё связанное с модой, купила старинную болванку за смешную сумму – только потому, что никто больше не знал подлинную стоимость этой вещи. Ребристая металлическая рама надевается на голову клиента – на том уровне, где будут находиться поля шляпы, и ребра располагаются соответственно всем выпуклостям и шишкам на черепе. Потом сквозь дверцу в болванку засовывают кусок картона и прижимают на темени, так что штыри проделывают в картоне дыры по форме головы. Получается рисунок, с помощью которого можно сшить изделие в точности по мерке.
Почему эта штука физически прикреплена к голове Германа – вне моего понимания, и я даже не хочу знать, каким образом он ею пользуется при работе. Я заставляю себя оторваться от пустого лица Болванса и посмотреть на «зайца».
Пятьдесят оттенков ужаса. В основном, потому что он как будто вывернут наизнанку. Никакого меха, только плоть и сухожилия. Он выглядит как освежеванная тушка. Но, по крайней мере, у него есть лицо. Выражение безумное, в белых глазах – дикий блеск. Чашечка на тарелке Зайца стоит поверх горки печенья, одна лапа погружена в чай до запястья, как будто он что-то обмакивает.
Из трех гостей нормально выглядит только Соня. Если можно назвать нормальной мышь, одетую в куртку швейцара.
– Не знаю, что делать, – говорю я. – Они все заморожены. Как заставить их чихнуть при помощи одной-единственной щепотки перца?
Джеб качает головой и отвечает:
– Давай посмотрим в книжке.
Он шагает через столовые приборы и переступает со стола на свободный стул, а потом, оттолкнув в сторону трехъярусный сервировочный столик, прыгает на траву.
– Иди сюда, – говорит Джеб, протягивая мне руку.
Он садится и кладет рюкзак рядом.
Я принимаю помощь, но высвобождаю руку, как только мои ноги касаются земли. Вытерев салфеткой остатки ягодной начинки с лица, я осматриваю свою одежду, чтобы убедиться, что она не запачкалась.
– Я хочу есть.
Мягко говоря. На самом деле, я умираю от голода. Не помню, когда в последний раз что-то ела.
– По-моему, это лучше не трогать, – говорит Джеб, указывая на стол. – Кто знает, что с нами потом будет?
Он находит в рюкзаке оставшийся батончик мюсли, протягивает мне половину и жестом предлагает присесть рядом. Вместо этого я сажусь через два стула от него. Пока мы едим, Джеб сердито смотрит на меня; тишину нарушают только шуршание обертки, пение птиц и дыхание ветра.
Избегая взгляда Джеба, я пересчитываю персиковые и серые полоски на своих чулках.
Мои ноги начинают напоминать мне мятные леденцы. Вкусные, в меру полные мятные леденцы.
М-м… слюнки текут.
Да что со мной такое? Вместо того чтобы помогать Джебу в решении задачки, я думаю только о еде.
Я жадно проглатываю последний кусочек батончика, но голод не унимается. Я вспоминаю, какой приятной на вкус была та лиловая ягодная начинка, и начинаю жалеть, что вообще упала лицом в пирог.
С другой стороны, наверное, это было уморительное зрелище. Представив свое падение, я хихикаю вслух.
– Что тут смешного? – спрашивает Джеб.
Держа на коленях открытую книжку, он сует остатки батончика в рот.
– Ничего.
Меня снова одолевает смех. Приступ так силен, что я кусаю себе щеки изнутри, чтобы удержаться.
Джеб, ничего не замечая, перелистывает несколько страниц.
– В седьмой главе сказано, что Мышь Соня то и дело засыпала во время чаепития. Тогда Болванщик вылил ей на нос горячий чай, чтобы разбудить. Эти строчки подчеркнуты. Может быть, это намек, как ты думаешь?
– Я думаю, что она держала нос по ветру, – говорю я и тут же захлопываю рот рукой. Что за бред!
– Так. Хватит делать вид, что ничего не случилось.
Джеб сует книгу в рюкзак, заодно с оберткой от батончика, подходит и хватает меня за подбородок, заставляя поднять голову.
– Ты думаешь, я только притворился, что хотел тебя поцеловать?
Во мне пробуждается какая-то странная игривость, совершенно неуместная в эту минуту.
– Ай-я-яй, эльф-рыцарь. – Я выворачиваюсь из его хватки и вскакиваю – смешливая, кокетливая, совсем не похожая на себя. – Тебе нельзя трогать мою драгоценную попку. Забыл? Изыди, Джебедия!
Я поворачиваюсь к нему спиной. Он хватает меня за локоть.
– Пожалуйста, подожди.
Я вырываюсь и бегу, обогнув сервировочный столик, на другую сторону. Столовые приборы – как баррикада между нами. Слева от меня сидит Мышь Соня. Она размером с песчанку, но с мохнатым, как у белки, хвостом, который покрыт белым инеем. На стуле громоздятся подушки, так что Соня сидит на уровне стола. Ее голова покоится рядом с чашкой, наполовину полной горячего чая. Видимо, Соня замерзла во сне.
Я наклоняюсь к ее уху – продолговатому и серебристому – и шепотом говорю:
– Нет ничего плохого в том, что ты проспала всю жизнь.
Джеб, разинув рот, смотрит на меня, как на марсианку. А я продолжаю:
– Лично я бы очень хотела проспать последние несколько часов.
Джеб грустнеет, и я понимаю, что уязвила его, пускай не нарочно. Я совершенно не сердита – я голодна.
