Так, глядя на старушек и старичков и пока не чувствуя ускорения времени, думал я: нет, ведь в ближайшие годы меня сие касаться не будет, все ж еще много сладких годков предстоит пережить прежде, чем сам окажусь таким вот моченым яблоком. Ну а потом, предполагал я неохотно, таки пройдут эти сто лет (непременно сто лет, не меньше!), и что дальше? И утешал себя тут же: скорее всего мне тогда уже будет наплевать, усну ли сладко и навечно, проснусь ли снова в чьей-то утробе, или обрету крылья. Как говорится, надел чистую рубаху, лежу поверх застланной постели, спокоен, как танк, готов к легкому и безболезненному финалу. Жду. Вспоминаю все хорошее (естественно, жизнь прожита длинная, все видел, все попробовал, где только не побывал, побаловал себя вдоволь разнообразными приятными вещами). Родные, дети, внуки, если таковые появятся, ушли по своим домам, чтобы не мешать. Будет ли Люба рядом, или я ее переживу – об этом как-то не думалось. В комнате только маленький круг освещается огарком кем-то подаренной церковной свечи, свет на границе круга еле-еле касается моего спокойного лица.
Все остальное еле просматривается в гуталиновом мраке. Лишь в окне где-то мелькает неоновая надпись, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. Хранить и хоронить – какие похожие слова.
И вот все, кранты, часы пробили свои двенадцать металлических ударов. Раздается осторожный, но настойчивый стук в дверь. Понятно, что к электрическим звонкам тот, кто стучит (вернее та, которая), относится с презрением. И что вы думаете? В последний момент в своем циничном сценарии я решаю сделать вид, что меня нет дома. Но этот гость… Нет, опять же, конечно, гостья – дама в черном балахоне и с косой в руках. Итак, она, пораскинув своими мумиозными мозгами, сует в дырочку замка острие своей косы и начинает ковыряться в нем. Скрипит и скрипит, хоть уши закрывай. Но нет, у меня ведь еще засовы внутри, дверь не поддается. А замок – финский, особый. Короче, уходит, оставив записочку, нацарапанную старчески дрожащим почерком, мол, когда вас можно застать, где мы, товарищ, могли бы встретиться, очень уж у меня важное дело и т. п. Ах, как я буду ухмыляться, глядя в окно на нее, стоящую в полумраке, и с чувством глубокого неудовлетворения ждущую троллейбуса на остановке. Хотя нет, последний раз, когда я об этом думал, у меня был трамвай. Но это не так важно. В общем, так наивно иногда играло мое воображение. Ну циник я, циник и черный юмор люблю, что вы хотите.
А между прочим, моя первая любовь Валя Синичкина на тот момент была уже на том свете – острая смертельная болезнь, кажется лейкоз. Вы, конечно, будете смеяться, но и моя вторая любовь, успевшая стать случайно законной супругой на целых три медовых месяца, Лида, – и та попала туда же. Несчастный случай (нет, я ни при чем). И вот, побыв недолго вдовцом, я снова не один. Теперь вот Люба, которая хорошо готовит и сервирует… Нет, с ней все серьезно, и несколько лет совместной жизни убедили нас обоих, что мы нужны друг другу. Но в моей душе осталась та сусека, в которой я хранил и те юношеские противоречивые ощущения чего-то вроде любви к двум предыдущим своим, тоже юным и несмышленым, дамам, хотя при их жизни так и не разобрался, насколько серьезны и надежны были эти чувства.
Так вот, Люба… Я ее любил как взрослый человек, несмотря на то, что не умел толком повзрослеть во всем остальном. Наверно это о чем-то говорит. Так серьезно и надежно можно было бы еще любить своих детей, но их не было, ибо на это решиться в то время я еще не был готов. Родителей? Нет, я детдомовский и о своих предках ничего не знал. Кстати, жизнь в детдоме не была детством как таковым. Может быть поэтому, когда я стал взрослым, с некоторым запозданием что-то вроде детства проснулось во мне. По этой причине, наверно, и всплывает во мне иногда эта подростковая черта – быть пофигистом и циником. Странно как– то получается: дети, прячущиеся с папиросой за сараем и смачно плюющие вниз, становятся чуть больше похожими на взрослых, а взрослые, ведущие себя подобным образом (я не обязательно имею ввиду папиросы и умение красиво плеваться), становятся более похожими на подростков. В общем, и я что-то вроде такого вот взрослого.
Итак, пример Вали и Лиды никак не насторожил меня и не убавил иронии по отношению к тому свету, хотя о них самих тосковал я некоторое время и даже тайные слезы проливал. Нет, думал я, что бы там ни было, а сам я, скорей всего, бессмертен. Дети, я знаю, так думают. Впрочем, какой же я взрослый, будучи сам бездетным, в тридцать лет? Увы, не получается повзрослеть. Выходит, любил как взрослый человек, а к смерти относился, опять же как ребенок. Тем более, был здоров, и на пути все выглядело гладко. Прекрасное место работы – та самая Экспериментально-производственная лаборатория фракционирования белков. Инженер (слава Богу, не сантехник с первого этажа). Разве задумываются здоровые и успешные люди о том, что их судьбы имеют что-то вроде ног и, даже если ведут нас по светлому пути не торопясь, могут споткнуться даже о самые маленькие предметы. И войн никаких не надо, даже болезней – раз, и ты оказываешься на мраморном столе.
Лично у меня все оборвалось из-за одного мизерного ничтожного микроба – именно одного, а не какой-либо распространяющейся микробной инфекции. У кого-то в роковой момент под ногами оказывается пропасть, бревно, камень, ступенька, хвост крокодила, а у меня, представьте, микробик, наверно даже детеныш, плод нежной любви микроба и микробихи – совсем еще крошка. Однако, я так думаю, все, что случилось, произошло именно из-за этой мелкой неразумной
