Я шагал к воротам, и поднимающееся за моей спиной солнце бросало длинную тень на грязную улицу.
Я был военным владыкой в расцвете великолепия, я пришел сюда, чтобы убивать, а у ворот никто об этом не знал.
Они видели, как мы идем, но приняли нас за датчан. Большинство врагов находилось на высоких укреплениях, но пятеро стояли в открытых воротах и наблюдали, как войско Зигфрида течет вниз по короткому крутому склону к Флеоту.
За Флеотом, недалеко от берега, находилось селение саксов, и я надеялся, что Этельред все еще там.
– Стеапа! – окликнул я. – Возьми своих людей и убей этих засранцев под аркой ворот!
Мы все еще были достаточно далеко от ворот, чтобы никто не услышал, что я говорю по-английски.
Похожее на череп лицо Стеапы осветилось улыбкой.
– Хочешь, чтобы я закрыл ворота? – спросил он.
– Оставь их открытыми, – сказал я.
Я хотел заманить Зигфрида обратно, чтобы его закаленные люди не оказались посреди фирда Этельреда. Если ворота будут открыты, Зигфриду больше захочется напасть на нас.
Ворота стояли между двумя массивными каменными бастионами, каждый из которых имел лестницу, и я вспомнил, как когда-то, когда я был ребенком, отец Беокка описывал мне христианские небеса. Туда будут вести хрустальные лестницы, заявил он, и с жаром рассказал про огромный пролет гладких ступеней, ведущих к золотому трону, задрапированному белым, на котором восседает его бог. Ангелы будут окружать трон, каждый – ярче солнца, а святые, как Беокка называл мертвых христиан, будут толпиться у лестницы и петь. Тогда мне это показалось глупым и кажется глупым теперь.
– В ином мире, – сказал я Пирлигу, – мы все будем богами.
Он удивленно посмотрел на меня, гадая, к чему я клоню.
– Мы будем с Богом, – поправил он меня.
– На твоих небесах – может быть, – сказал я, – но не на моих.
– Есть только одни небеса, господин Утред.
– Тогда пусть мои небеса и будут теми «одними», – ответил я.
И в тот момент я знал, что моя правда – истинная правда, а Пирлиг, Альфред и остальные христиане заблуждаются. Они заблуждаются.
Мы не шли к свету, мы соскальзывали с него. Мы шли к хаосу. Мы шли к смерти и к небесам смерти – и, когда мы приблизились к врагу, я начал кричать:
– Небеса для мужчин! Небеса для воинов! Небеса, где сияют мечи! Небеса для храбрецов! Небеса свирепости! Небеса богов-трупов! Небеса смерти!
Все уставились на меня, и друзья, и враги. Они подумали, что я сошел с ума. Может быть, я и вправду был безумцем, когда взбирался по правой лестнице, туда, откуда смотрел на меня человек на костылях. Я пинком отбросил один из его костылей, и человек упал. Костыль со стуком полетел вниз по ступенькам, и один из моих людей втоптал его в землю.
– Небеса смерти! – завопил я.
Все люди на укреплениях не сводили с меня глаз и все равно думали, что я – друг, потому что я прокричал свой странный военный клич на датском.
Я улыбнулся под двумя пластинами своего шлема и вытащил Вздох Змея. За мной, там, где я не мог их видеть, Стеапа и его люди начали убивать.
Меньше десяти минут назад я грезил наяву, а теперь ко мне пришло безумие. Стоило дождаться когда мои люди взберутся по лестницам и построятся «стеной щитов», но некий импульс швырнул меня вперед. Я все еще вопил, теперь выкрикивая свое имя, и Вздох Змея пел свою песню, а я был властелином войны.
Счастье битвы. Экстаз. Дело не только в том, чтобы обмануть врага, но и в том, чтобы чувствовать себя подобным богу.
Однажды я попытался объяснить это Гизеле, и она прикоснулась к моему лицу длинными пальцами и улыбнулась.
– Битва лучше вот этого? – спросила она.
– Это то же самое, – ответил я.
Но это было не то же самое. В битве человек рискует, чтобы приобрести репутацию. В постели он не рискует ничем. Веселье то же, но веселье с женщиной быстротечно, в то время как репутация остается навсегда. Мужчины умирают, женщины умирают, все умирают, но репутация живет дольше воина, вот почему я вопил свое имя, когда Вздох Змея отобрал первую душу.
Моим противником был высокий человек в помятом шлеме, с копьем, увенчанным длинным наконечником. Он инстинктивно ткнул в меня копьем, и, точно так же инстинктивно, я отразил удар щитом и ударил его в горло Вздохом Змея. Справа от меня был еще один противник, и я толкнул его плечом, сбив с ног, а потом наступил ему на пах, одновременно приняв на щит выпад слева. Я перешагнул через того, чей пах превратил в кровавую кашу, и теперь защитная стена укреплений оказалась справа от меня, как я и хотел. Впереди же были враги.
Я врезался в них.
– Утред! – кричал я. – Утред Беббанбургский!
Я приглашал смерть. Нападая в одиночку, я оставлял врагов позади, но в тот момент я был бессмертен. Время замедлилось, так что мои противники двигались как улитки, а я был быстр, как молния на моем плаще. Я все еще кричал, когда Вздох Змея вонзился в глаз врага с такой силой, что кость глазницы остановила выпад. Потом я сделал широкий замах влево, чтобы сбить меч, нацеленный мне в лицо. Мой щит взлетел вверх, чтобы принять на себя удар топора, а Вздох Змея нырнул, и я сделал выпад вперед, пронзив кожаную куртку человека, чей удар я только что отбил.
Я вывернул клинок, чтобы он не застрял в животе, пока меч выдавливал кровь и кишки врага. Вслед за тем я шагнул влево и саданул железным умбоном в щит того, кто держал топор. Человек, пошатнувшись, сделал шаг назад. Вздох Змея выскользнул из живота фехтовальщика и рванулся далеко вправо, чтобы столкнуться с другим мечом. Я последовал за Вздохом Змея, все еще вопя, и увидел ужас на лице врага, а ужас врага подпитывает жестокость.
– Утред! – крикнул я, глядя на него, и он увидел приближающуюся смерть.
Он попытался попятиться, но другие напирали сзади, преграждая ему путь к спасению. Я улыбался, когда полоснул Вздохом Змея по
