Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: «Так оно все же лучше, чем если он обвалится», но проклятая тяжесть не проходила.
Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал Айзенкопф на самом деле не погиб: на него готовилось покушение, но его вовремя предупредили, и он успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу танковую армию – ту, которая должна пройти по мосту и принести нам полную и окончательную победу, – и скоро будет здесь с танками, и снесет к чертям лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот ваш черный, и комендантский взвод – все.
Примерно такие же слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что конец бардака не за горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак сказал, что многие саперы носят с собой фотографии генерала, хотя по нынешним временам за такую фотографию легко влететь и за проволоку.
Наконец появились подметные листки. От руки или по трафарету был изображен генерал в профиль, и текст гласил: «Я иду!»
Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся какой-то гнусной сыпью. Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать. Брунгильда, после газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла против женской природы – обиходить болеющего – и подолгу сидела рядом с ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла уже середина марта, все еще зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно длиннее, и, кажется, изменился воздух – не было теперь в нем сплошной заледенелости и звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом поменяло оттенок: иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты налились кровью, и однажды такой закат, раскатанный на полнеба, вдруг оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер пришел Шанур.
Менандр рыскал где-то; Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне; Армант спал, тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно; не открывая двери, позвал:
– Петер!
Петер, хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос, – вздрогнул и судорожно ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом заставил себя расслабиться и обернулся. Шанур шел к своей койке, застеленной по-прежнему, как и было в тот день, когда он уехал. Поначалу Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то по-другому.
– А, это ты, – сказал Петер. – Хорошо, что пришел. Почему не сразу?
Шанур смотрел на него темными глазами и ничего не говорил.
– Я почему-то уверен был, что ты жив, – внутренне суетясь, чувствуя эту суету и ненавидя себя за нее, продолжал Петер. – Внутри, знаешь ли, такое… ну, понимаешь, как лампочка горела – живой… хорошо, что так получилось… то есть что я несу? – хорошо, что обошлось. Ну, рассказывай.
Шанур покачал головой.
– Ты суетишься, Петер, – сказал он негромко. – Ты устал?
– Конечно, – сказал Петер. – Я вот и чувствую, что суечусь. Но я очень рад тебя видеть.
– Хорошо, – сказал Шанур.
– Где ты… – Петер хотел сказать «скрываешься», но не сказал, неудобно получалось, – живешь?…
– Хожу, – сказал Шанур. – Просто хожу везде. Нигде не задерживаюсь.
– Вот ты-то и устал, наверное?
– Смешно, – сказал Шанур, – но как раз на этом я замечательно отдохнул. А ты устал и…
Он замолчал вдруг и посмотрел на Арманта. Армант приподнялся на локте.
– Явление Христиана народу, – сказал он. – Или мне снится?
– Нет, – сказал Шанур. – Я пришел.
– Мне не о чем с тобой говорить, – сказал Армант.
– Ну и что? – сказал Шанур. – Это ничего не меняет.
– На что ты рассчитываешь, кретин? – сказал Армант.
– Ни на что, – сказал Шанур. – Уже ни на что.
– Ты скрываешься, ты прячешься, хочешь выжить, ты неуязвим, – горячо заговорил Армант, – говоришь саперам такие правильные слова про правду и долг перед историей, а сам прячешься от своего долга… ты присягал, а где твоя верность присяге? Ты неуязвим, а предлагаешь саперам заниматься тем, за что их расстреливают. Ты думаешь, они этого не понимают? Это подло – то, что ты делаешь!
– Нет, – сказал Шанур. – Это не подло. Когда убили полковника и Эка, а меня оглушили и заперли в подвале, я точно знал, что я должен делать, – я должен был ходить и объяснять всем, кто и в чем виноват и что главное сейчас – это оставить правду обо всем, что здесь происходит. Я научился говорить и находить самые нужные слова, но потом они отворачиваются – хотя и соглашались со мной и говорили, что за меня и за правду пойдут в огонь и в воду, – но они отворачиваются, и все продолжается, как шло, хотя каждый из них считает, что теперь-то он горой стоит за правду и будет стоять до конца, понимаешь? Каждый стоит горой за правду, но все равно позволяет твориться лжи и позволяет делать с собой что угодно, я давно перестал понимать это – просто привык. Каждый по отдельности – борец за правду, а все вместе – глина, лепи из нее…
– Дурак, – сказал Армант. – Тебе надо было три месяца отираться меж них, чтобы понять это?
– Да, – сказал Шанур. – Три месяца и одиннадцать дней…
– А я, наверное, умру скоро, – сказал Армант. – Уже волосы выпадают.
– Из-за этой бомбы? – спросил Шанур.
– Да, из-за дыма. Говорят, кто его вдохнет – уже все. И знаешь – совсем не страшно. Только очень жалко. Особенно как о родителях подумаю…
– Я вот тоже.
– Тебе лучше.
– Конечно лучше. Моя мама всегда твою жалела, говорила: не дай бог с Ивом что-нибудь случится, Франсуаза не переживет.
– Помнишь, когда лазали по скалам и вы думали, что я струсил?
– Глупые были. Ты мне тогда правильно врезал.
– Я бы тебе и сейчас врезал, да сил нет.
– Найдутся, врежут, ты не думай.
– Я ничего, – сказал Армант, откидываясь на подушку. – Просто зря ты это…
– Наверное. Петер, я похож на сумасшедшего?
– Слегка, – сказал Петер.
– Это плохо. Сумасшедшие вызывают жалость или брезгливость, а надо другое…
– Эх ты! – сказал Армант, глядя в потолок. – Вера им нужна. Просто вера. Заставь себе поверить – и за тобой пойдут. Юнгман и генерал пообещали им победу, скорую победу и славу, саперы поверили – и вот он, мост. Придумай
