– Не понимаю, – сказал Март, – чего ради отказываться от лишней пятерки?
– Так ведь эта пятерка все равно не мне пойдет, – сказал портье.
– Понятно, – сказал Март. – Продолжение вооруженной борьбы иными средствами?
– Что-то вроде, – сказал портье, хихикнув. Одной рукой он снял с крючка ключ – многовато было ключей на щите, отель явно не процветал, – а другой вынул из-под стойки початый бутерброд с колбасой и откусил. – Прошу, – невнятно сказал он.
– Спасибо, – сказал Март, подхватил чемоданы и пошел к лестнице.
– Второй этаж, налево и налево! – крикнул ему вслед портье.
Номер был очень даже неплох, средних размеров и достаточно уютный, старомодный такой номерок. Окно выходило во двор, и прямо под окном – козырек какой-то служебной двери, – очень удачно на случай вынужденного отхода, я уже не в той форме, чтобы прыгать с пяти метров. Ладно, хватит об этом, сегодня ничего не будет, и завтра ничего не будет, а там поглядим… Март отмылся под душем, под горячим, жестким душем, так, чтобы до красноты, до ломоты в ногах и спине, соскреб мочалкой надоевший запах собственного страха, запах загнанности, запах безысходности и безнадежности, по которому его могла определить любая сучка: как ни держи себя, какие морды ни строй, как ни играй голосом и бровями – запах выдаст… Потом он, еле волоча ноги, дотащился до постели, забрался под холодную хрустящую простыню, и закрыл глаза, и вытянулся, и застонал от наслаждения этой прохладой, и чистотой, и этим покоем, этим покоем, этим покоем…
Ему ничего не снилось, и сквозь сон он радовался этому. Утром Март проснулся, приподнялся, отвернулся от солнца и посмотрел на часы. Половина седьмого. Пора. Вход в мэрию бдительно охранялся. Пожилой полицейский основательно изучил паспорт Марта, сверил фотографию и задал несколько вопросов: «Зачем вам к мэру, сударь?» – «У меня к нему дело». – «Какое дело, сударь?» – «Это вне вашей компетенции, сержант. Впрочем, ладно. Это касается программы привнесения культуры в провинцию». – «Так вы из столицы? Проходите».
Мэр оказался крупным мужчиной с седоватыми моржовьими усами и чуть неуверенными движениями.
– Как мило, как славно! – закричал он сразу. – Тот самый Март Траян! Я вас почти узнал! Я был на вашей выставке – пять лет назад, – это бесподобно! Я собирался приобрести ваши картины для города, но муниципалитет отказался выделить средства. Да вы садитесь, вот сюда, в кресло! Вина? Кофе? Конечно кофе! Катя, кофе господину художнику! Итак, чем могу быть полезен?
– Это я хотел бы быть вам полезен. К вам весной приезжал эмиссар нашей Ассоциации…
– Понял-понял-понял! Это программа «Привнесение культуры в провинцию», да? Как я сразу не догадался! Вот сейчас только кофе, и я вам сам покажу… Катя! Где кофе, наконец?
Прибежала секретарша, симпатичная девочка лет восемнадцати, не больше, суетливо расставила чашки, разлила кофе. Кофе оказался просто прелесть, Март выпил его с удовольствием и попросил еще.
– Пойдемте, я покажу вам зал. – Мэр повел его по коридорам, по лестнице вниз. – Нам обещали, правда, другого художника, некоего Тригаса, вы его знаете?
– Немного, – сказал Март.
– Но раз приехал сам Март Траян…
– Тригас, может быть, тоже приедет.
– Я никогда про него не слышал – он хороший художник?
– Очень. Он долго работал в Японии, там его хорошо знают.
– Надо же, на наш городок – и такой десант знаменитостей!
Оказалось, что расписывать надо стены зала для торжественных актов. Общая площадь росписи составляла восемнадцать квадратных метров, и господин мэр, разводя руками, показывал, что примерно он хотел бы видеть. Март рассеянно кивал, соглашался; но уж очень хорошо высвечивались стены зала, слишком четко они образовывали единую ломаную плоскость, и – Господи, хоть бы меня не понесло, не подхватило и не понесло, дай мне сил удержаться на уровне средней халтуры, Господи, дай мне сил работать только за деньги!..
– Ну что же, – сказал Март. – Все замечательно. Давайте заключать договор.
– Давайте, – согласился мэр. – Я не слишком сведущ в такого рода делах…
– Двенадцать тысяч, – сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош. Улыбка мэра стала чуть напряженнее.
– Двенадцать тысяч? – переспросил он. – Динаров?
– Такова цена подлинного искусства, – сказал Март. – Да вы не огорчайтесь, – когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся – тьфу!
– А что – деньги вперед? – осторожно спросил мэр.
– Половину, – сказал Март. – А половину – потом. Справедливо?
– Э-хе-хе, – сказал мэр. – И какой же срок?
Март опять оглядел зал.
– Ну, месяц-полтора. Может быть, два.
– Ладно, – сказал мэр. – В конце концов, программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми…
На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть тугих пачек новеньких – только-только из станка – десяток. Тысячу он оставил на расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему одному адресам.
И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь, чтобы похоже было понемногу на всё (второй закон шлягера: новая мелодия должна походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ – когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать самого себя – это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ – тот, очевидно, поступал так бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу… Да, пожалуй, только сознание, что ты еще нужен – немногим, но крепко, – да еще презрение к себе помогли ему тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался – или когда невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать только – рисунок пером на салфетке… Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди, напомнил он себе. Внимательнее, Март!
Однако на третий день он чуть-чуть не сорвался. Он начал пробовать краски, и сразу стало получаться – он поймал цвет. Теперь следовало как можно дольше продержаться на гребне волны, на этом непрерывном взлете-скольжении-падении, когда еще ничего не ясно, когда все впереди и понятно только одно – получается!.. Стоп, оборвал он себя. Остынь. Остынь-остынь. Он умылся холодной водой, посидел, потом карандашом пометил, какие участки каким цветом покрывать, и приступил к уроку, к раскрашиванию картинок; потом цветные пятна, слившись вместе, создадут почти то же самое, но это будет уже потом – и почти без его участия.
Любое дело можно разбить на кусочки, на простые, доступные любому операции – и начисто выбить из него дух творчества. Любое, абсолютно любое…
У него постепенно заводились знакомые. Так, в ресторане
