– А сейчас над чем работаете? – полюбопытствовал он.
– Роман пишу, – признался я, хотя редко говорил об этом. – Заканчиваю.
– О чем же?
Я видел, что это не пустая вежливость, что ему вправду хочется знать, и записал еще одно очко в его пользу. Мало кто так остро и живо реагировал, когда я решался упоминать о своих литературных опытах.
– Это на стыке жанров. Детектив, загадочная история, преступление, но вместе с тем про жизнь.
– Про жизнь – это хорошо. Как называется ваш роман? Название ведь есть у него? Или пока не придумали?
– «Ловушка», – сказал я. – Возможно, потом я назову его по-другому, но пока так. Мой герой попал в сложную ситуацию, оказался в плохом месте и не может выбраться. Его обвиняют в том, чего он не делал, никто ему не верит…
Я осекся. Судьба моего героя – звали его Артуром – была в чем-то схожа с тем, что сейчас творилось со мной.
– Отчего вы замолчали? – спросил Петр Афанасьевич.
– Гречка стынет, – отрывисто сказал я. – Как потом холодное есть?
Петр Афанасьевич легонько пожал плечами, и мы взялись за кашу. Литературная тема больше не казалась важной, вместо этого она неожиданно стала опасной. Мне почудилось, что написанное в рукописи странным образом пересекается с происходящим. Словно мы как-то связаны с Артуром, и он не выдумка вовсе, а реальный человек, заключенный мною на страницы недописанного текста, брошенный в тяжелой ситуации, откуда я пока так и не нашел для него выхода.
Артур бьется там, как я бьюсь здесь. Мечется, ищет спасения, натыкаясь на чужое лукавство и бессердечие, точно так же, как и я сейчас мечусь и мучаюсь.
Глава 13
Угрюмая официантка убрала грязную посуду и принесла нам чай в пузатом чайнике с цветочками на боку, дольки лимона на блюдечке, сахар и по куску яблочного пирога. На выбор предлагался еще клубничный, но на клубнику у меня аллергия – весь покрываюсь пятнами, как леопард, и чешусь. Петр Афанасьевич решил из солидарности тоже не есть коварную ягоду.
Поначалу она хотела принести чай в стаканах, но Петр Афанасьевич попросил в чайнике, чтобы мы могли подлить себе сами, когда захочется. Солнечно-желтый лимон блестел от сока, и при одном взгляде на него сводило челюсти. Кислый, наверное, ядреный. Я бы предпочел выпить чаю с молоком, но не хотелось ни о чем просить официантку. Пирог выглядел не очень аппетитно: заветренный, да и начинки мало, а тесто толстое. Надо бы наоборот. Чего хорошего – жевать булку?
– Вы не слишком молоды для романа? – спросил Петр Афанасьевич, размешивая сахар в чашке.
Я слегка опешил. Думал, мы уже закончили говорить о литературе. Он увидел, что тема перестала меня радовать, и заговорил о другом: дети, внуки, природа-погода. Сначала я слушал вполуха, потом как-то втянулся, даже интересно стало, но сейчас не мог точно вспомнить, о чем он рассказывал. И вот нате вам – снова про роман.
Только теперь Петр Афанасьевич говорил как-то иначе: отрывисто, раздраженно, даже неприязненно. Я не знал, что ответить, поэтому полез в бутылку:
– А вы думаете, что хороший роман может написать только старик? Знаете, как говорят: мудрость приходит с возрастом, но иногда возраст приходит в одиночестве.
– Почему сразу старик? – поморщился Петр Афанасьевич и, избегая смотреть в мою сторону, повернул голову и устремил взгляд куда-то вбок. Теперь на меня глядело его крупное ухо. Из уха торчали пучки волос, и мне стало противно. – Но ведь чтобы делиться чем-то – мыслями, чувствами, идеями, – надо же их иметь! А какие мысли и чувства могут быть без жизненного опыта? Откуда взяться идеям – без должного осмысления? Допускаю, что вы умны и одарены сочинительским талантом, но ведь все это должно настояться, вызреть, перебродить в вас. На это нужны годы, а вы еще мальчишка! Самонадеянный мальчишка!
Что можно было ответить на это? Начать оправдываться? Сказать, что мысли и идеи у меня вполне зрелые? Привести в пример других писателей? Говорить о том, что Лермонтов, Есенин или, скажем, «татарский Пушкин» – Тукай умерли, будучи не намного старше меня, успев написать за свою короткую жизнь столько гениальных вещей?
К черту все! Мне вдруг стало скучно и досадно. Я не злился на Петра Афанасьевича. Нет, злился, но не за то, что он сказал сейчас, а за то, как повел себя полчаса назад, когда демонстрировал интерес ко мне и моим занятиям литературой. К чему был этот цирк?
– Возможно, вы в чем-то и правы, – обронил я, отпив из чашки. Чай был ароматный. Ни сахара, ни лимона я в него не добавлял. – Но про самонадеянного – это вы зря. Иллюзии о собственной гениальности мне чужды. Никогда этим не страдал. Но считаю, что человек имеет право делать то, к чему стремится его душа. Если мне нравится сочинять, то кому и что я должен? Вам, может быть? Почему бы мне не писать? Почему не работать над собой, не стараться улучшить стиль и почерк? Если бы я сказал, что выжигаю, выпиливаю лобзиком, пишу музыку, вы не стали бы высокомерно утверждать, что я чересчур молод для всего этого, что замахнулся на то, что мне не по зубам!
Я чувствовал, что горячусь, и все это неуместно и неумно, но не мог заставить себя замолчать. Наверное, произнося эти слова, я спорил не только со случайным попутчиком, которого вижу в первый и последний раз, но и с собственной матерью, которая думала в точности так же, как Петр Афанасьевич.
– Роман – это забег на длинную дистанцию. Он хорош тем, что к нему можно возвращаться! И потом, нужно писать о том, что знаешь. Даже если при этом выдумываешь и фантазируешь. Почему же у меня в мои двадцать не может быть того, о чем я хорошо знаю, что понимаю? Почему вы полагаете, что этот мой опыт – опыт молодости, живой молодости, а не воспоминаний о ней! – не будет интересен? А даже если и так, если я и брошу свой роман, решу, что он глупый и никчемный! Разве то, что я писал его, работал над ним, – разве это не нужно, не ценно и вовсе ничем мне не пригодится? Почему же не надо писать, если я верю, что именно этим хочу в жизни заниматься?
Я, пожалуй, мог бы распространяться на эту тему и дальше, но Петр Афанасьевич перебил меня. Фраза его прозвучала как удар. Шарахнула под дых и лишила воздуха.
– Потому что это желание завело вас сюда.
Сказал – и замолчал, глядя на меня. Я не выдержал, отвел глаза, посмотрел на стол. На скатерти была крошечная дырочка.
– И что? Это просто поезд.
– Он никуда вас не привезет.
В голосе не было никаких эмоций. Ни боли, ни злорадства, ни страха.
