– Это многое объясняет…
– Простите, если я вас расстроил.
– Ничего страшного; кстати, когда вы говорили о наследниках его светлости, вы имели в виду кого-то конкретного?
– Пожалуй, что нет, хотя… Вы знаете, есть такая странная русская поговорка, у нее много смыслов, но один из них таков: из тех, кто плохо танцует, получаются хорошие любовники. Посмотрите на моих рынд – менуэт у них точно не получится.
Встав, я наклонил голову, изображая поклон ошарашенной герцогине, и вышел из танцевальной залы на балкон. Там меня догнал Вельяминов и, оглянувшись по сторонам, горячо зашептал:
– И чего нас сюда нелегкая принесла – я слышал, что ты с герцогами сими толковал… Да не пойдут они с нами против Жигимонта!..
– Ты чего, по-немецки наловчился?
– С тобой и не хочешь, так научишься! Что сам понял, что Корнилий объяснил.
– А, ну раз так, тогда слушай. Мне все равно, что они Сигизмунда не покинут – что надо, я и так сделал.
– Это как же?
– Ну, во-первых, я через них доведу до кого надо, что война у меня только с королем, а не со всей Речью Посполитой. А во-вторых, вот представь, что ты – Гонсевский и знаешь, что я на всю Литву татар с казаками напустил, Ригу взял изгоном и контрибуцию на нее наложил, а в Курляндии был – и никого не ограбил, не убил, только герцогине соболей на шубу пожаловал. Вот что он подумает? То-то же!
После переезда в Москву жизнь Алены Вельяминовой круто переменилась. Прежде она жила, может быть, и небогато, зато свободно. Вольно гуляла по лесу, собирала луговые цветы, водила хороводы с деревенскими подружками. Теперь же об этом нельзя было и мечтать. На улицу нельзя, хороводы с подружками нельзя… впрочем, и самих подружек тут тоже нет. Да что там, в церковь – и то одной нельзя. Хорошо еще, что своего терема у брата Никиты еще не было, и жила девушка покуда в доме его друга, стрелецкого полуголовы Анисима Пушкарева. Сам Анисим ушел в поход, оставив терем и лавку на жену Авдотью. Той срок близился рожать, и так получилось, что скоро весь дом оказался на боярышне. Впрочем, с домом особых хлопот не было, а вот с назваными дочерями полуголовы иногда случались. Две девочки – Глафира, десяти лет, и Мария, семи, – казалось, и вовсе не были сестрами. Старшая, чернявая в мать Глаша, была послушна, тиха и не доставляла особых хлопот, но вот белокурая егоза Маша иной раз вела себя как сущий чертенок. Неизвестно почему, но государь очень благоволил семье Авдотьи, и особенно Маше. Кроме всего прочего, выразилось это в том, что он повелел учить девочек грамоте, для чего был найден диакон Филофей, служащий в стоящей неподалеку церкви Архистратига Михаила. Увы, долго трудиться на ниве заморской науки педагогики ему не пришлось. Случилось это еще до того, как брат Никита и Анисим ушли в поход. День был праздничный, и ради него отца диакона пригласили за стол и угостили доброй чарой медовухи. Затем еще одной, потом другой и, в конце концов, святой отец немного захмелел. Гнать священнослужителя никто, разумеется, не стал, и ему постелили в людской. Силы, впрочем, вскоре вернулись к отцу Филофею, после чего он отправился восвояси, благословляя по пути всех встречных. Те с интересом посматривали на диакона, кто хихикая, кто осуждающе хмуря брови, глядя на разрисованное лицо служителя церкви. Придя в храм, Филофей немедленно получил взбучку от отца настоятеля за то, что вместо богоподобного лика нес на себе неподобную харю, и вскоре наотрез отказался от учительской деятельности. Чья это была проделка, никто не сомневался, но, как говорится, не пойман – не вор. Найти другого учителя долго не удавалось, пока государев духовник отец Мелентий не узнал, что Алена разумеет грамоту, и не возложил эту обязанность на нее. Пришлось боярышне самой учить девочек, а приходивший раз в неделю иеромонах проверял, чему они научились, и снабжал по мере надобности книгами. Впрочем, нет худа без добра. Прознав, что сестра царского кравчего немного знает немецкий, отец Мелентий стал иногда приводить с собой отца Игнатия, чтобы он учил девушку. Отец Игнатий явно был из немецких земель, но, недолго живя в Москве, быстро выучил русский язык настолько, что уже мог более-менее понятно объясняться с местными жителями и преподавать русским школярам латынь в устроенной по царскому указу школе, именуемой на греческий манер гимназией. Одевался он в простую рясу и, отпустив бороду, вскоре ничем не отличался от прочих монахов.
Вскоре после того как боярин князь Пожарский разгромил вздумавшего подойти к Москве атамана Баловня, ко двору Пушкарева подошел обоз. Авдотье было вот-вот рожать, и выйти встретить приезжих пришлось самой Алене. Командовал приехавшими знакомый боярышне по жизни в деревне боярский сын Ефим Лемешев.
– Здравствуй, дядя Ефим, – почтительно поклонилась ему девушка, поднося ковш с квасом.
– Здравствуй Алена Ивановна, – отвечал признавший ее бывший сосед, – как поживается на новом месте?
– Слава богу.
– А я из Смоленска с обозом государевым прибыл сегодня. Добро кое-какое, государем взятое, да пленных привез. Ну а с оказией такой Никита Иванович попросил кое-чего доставить, по старой дружбе. Все же мы соседи.
– Благодарствую, дядя Ефим, сами-то благополучны?
– Грех жаловаться, поход удачный. Четыре больших города у ляхов отбили, не считая малых. Потерь немного совсем, а многие ратники из немецких земель, прослышав про доблесть государя нашего, пожелали к нему на службу перейти.
– Отрадно слышать; а братец мне ничего передать не просил?
– Да как же – просил, конечно. В сумке седельной письмо, сейчас достану.
– Благодарствую, будете дома – кланяйтесь супруге и дочкам. Давно их не видела.
– Непременно передам, Алена Ивановна. А там кто знает, может, с Ефросиньей вскоре опять соседками будете.
– Как так?
– Да Федор-то, воспитанник мой, в службе преуспел. Уже в стряпчие пожалован, к тому же было и что подле государя рындой стоял. А когда он знатного литвина в полон взял, государь его еще больше пожаловал. Проси, говорит, чего хочешь. Ну тот и сказал, что невесту имеет, а по скудости жениться не может. Так царь-батюшка и пообещал, что
