Вновь прозвенел бабий голос, трепещущий весельем:
– И псов из собачника по дворам уже разобрали. Мха свежего, мягкого навезли ночлега вашего ради…
Дружина начала снимать лыжи, ближе подвигаться к воротам.
– У меня гусляр снова ходит, – похвастался Сеггар. – Крыла не вернёшь, что теперь. Отрочёнка вот взял. Погляжу, будет ли толк.
Вся деревня уставилась на отрочёнка. Светел встрепенулся, расправил грудь, покраснел, опять забыл все песни до единой. Боброк мазнул взглядом, как-то недовольно, словно радостная встреча оказалась подпорчена.
– Ты вот что, брат Неуступ… – выговорил он через великую силу. – В походе над тобой воля Божья, больше ничья. А тут, не серчай уж, место моё и устав мой. Покинь, ради Владычицы, за тыном отрока своего. Не надобно нам, по вере нашей, ни гусляров, ни струнного звону.
Светел рухнул с неба на землю. «С чего вообразил, будто своим стал…»
Сеггар остановился у самого тумана. Тёплый влажный воздух веял в лицо.
– Усерден ты стал в вере, брат Боброк.
– Станешь тут, – пояснил большак неохотно. – Отавин зеленец помнишь?
– Как не помнить. А что?
– А туда мораничей нанесло. С воинского пути. Сущее разорение учинили.
Обиды Светела рассыпались морозными бесплотными блёстками. «Мораничи! С воинского пути!»
– С чего вдруг? – спросил Сеггар спокойно. – Нешто детище сговорили котлу, да в срок раздумали отдавать?
– Если бы! Врасплох пришли силой ратной. И ну Отаве пенять: украл-де царское блюдо, тотчас вынь да положь. Сына, Щавея, избили всего, посейчас пластью лежит. Только его Отава женил…
– Сам ты тех мораничей видел?
– Не видел, – содрогнулся большак. – Миловала Правосудная. Слышали только, старшим был Ворон злолютый. Этот где ни пролетит… Хорошо ещё, не пожёг, как Лигуя в Поруднице! – Помолчал, вздохнул, довершил: – Ты прости уж, брат Неуступ. Щавея за весёлый нрав изломали-искровянили всего, а моим чадам какую казнь сотворят, дознавшись, что я гусляра привечал? Далека Чёрная Пятерь, да от Владычицы не укроешься… Сам знаешь, люди горазды по-своему перетолковывать! Как есть донесут, будто мы всей деревней Матерь Правосудную срамословили, хульные песни орали!
Сеггар задумчиво кивнул:
– Твоя правда, друже. Твоё место, твоя вера – закон… Ну а моя вера – где один из нас, там и знамя. Вороти лыжи, ребята. За Ярилиной Плешью встанем.
Светел настолько погрузился в ничтожество пополам с незримым геройством, что не сразу поверил. А поверил, сердце счастливо трепыхнулось, и окатило стыдом. «Это ради меня, значит, дружина без тёплой ночёвки дальше беги? Я же что, мне по-куропаточьи, у санок, дело привычное…» Хотелось об этом сказать. Вправду остаться одному на морозе: что́ дикомыту здешний мороз!.. Совесть требовала говорить, но Светел смолчал. Отроку след безмолвствовать, принимая волю вождя. А вредные заменки всё равно найдут чему посмеяться.
Сеггар впрямь хорошо помнил здешнюю круговину. Ярилина Плешь лежала на другом конце удолья, за озером. Пока шли, Светелу жгуче хотелось немедля совершить подвиг. Отплатить витязям за жертву. Однако подвигу всё не было места, никому даже простой подмоги не требовалось. Как только поставили огородом сани, он подошёл к Неуступу:
– Благословишь ли, государь воевода, рыбу стружить?
А сам жалел, что не в силах дополнить походную снедь ничем лакомым и желанным. Разве только свой калачный сухарик тайком вождю подложить?
Сеггар отмолвил:
– Ты, гусляр, струночки натягивай. Бряцай что пободрей.
Воевода впервые назвал Светела гусляром. Впервые прямым словом велел играть на привале.
– Чтоб задором сердце кипело, – стукнул по колену Гуляй.
– Чтоб хмель в голову, – уловив тайный смысл, пожелал Крагуяр.
Кочерга воздел перст:
– Чтоб ноги плясу просили.
– А руки – объятий… – Ильгра потянулась, повела плечами так, что метнулась седая коса. Будто не тридцать вёрст с утра пробежала – с пуховых перин разнеженная поднялась.
Светел и сам наполовину догадался о чём-то. Живо спрятал доску и нож. Размотал полстину. «Эх, руки-сковородники, голос-корябка, да к ним – дрянная снастишка! Держись, дружина! Повеселю…»
Обидные гусельки, в эту ночь не потревоженные ничьей злодейской рукою, лишь чуть похныкали – и заладили, взяли удалой строй.
– Шибче, гусляр!
Гуляй оставил мять вечно ноющее лядвие, первым вышел на утоптанную середину. Сразу стало видно: до встречи с вражьим копьём был плясун, каких поискать. Из тех, кому под ногу верно сыграть – что выстоять в поединке. Не ходить витязю без железного тела, а в чём тело норовит отказать, то воля восполнит. Гуляй плясал со всей мужской страстью. Звал к себе бабоньку, не дождавшуюся от него золотых бус. Требовал на смертный бой всех повинных в разлуке. Может, завтра Гуляюшка вконец охромеет, может, Светелу скажут его на санках везти – пропадай душа! По кругу вприсядочку, да отбивая, чтоб снег гудел: можешь переплясать – выходи!..
Дружина отвечала его удали неистовым воплем. Витязи хлопали, свистели, колотили в щиты.
Могучего Гуляя сменила гибкая Нерыжень. И тоже погнала Светела так, что поди успевай: кто кого! К её ножке Светел приноровился влёт, может, оттого, что вспоминалось тонкое тело, рванувшееся из-под него тогда, возле Духовой щельи. На миг родилось искушение сбить девке пляс, но, мелькнув, пропало тенью с плетня. Не тот день! Не та притча!
За сестрой выскочил Косохлёст.
– Гусельки починить надо, – важно выговорил Светел.
– Да они у тебя… – бешено начал Косохлёст. Хотел, наверное, брякнуть: «Всё одно бестолковые», но поносных слов метнуть не успел. Подоспевшая Ильгра залепила парню рот таким поцелуем, что в ближних ёлках охнуло отзвуком.
Светел, улыбаясь, натягивал пятерчатки, связанные нарочно для игры на морозе. В них руке было привычно, как голышом. Дурак, сразу не позаботился надеть, да всё к лучшему: подразнил Косохлёста. И вот пальцы снова взмыли над струнами, десница ещё и вооружилась, для звучности, жёстким берестяным лепестком: теперь – хоть до утра!
Косохлёст выплясывал сперва зло. Метил неожиданным коленцем сбить гусляра с ладу. Потом разохотился, рванул уже от души, с молодым огненным пылом. Ладонью оземь, чтобы шевельнулись в глуби спящие корни! Ногой об ногу над головой, лишь снег с валенок! Кто не уберёгся, поглядывай!.. А там – по кругу влёт, ноги ножницами, соперникам на посрамление, душе-девке на радость!
К тому времени гусельные трепеты подпирало скопище голосов, хриплых и сиплых, не очень слаженных певчески, экая важность! Гуляй, обычно угрюмый, трубил, вздувая жилы на шее:
Удалую нашу силуНешто ржа теперь взяла?Косохлёст ещё выбирал, кого вытянуть за собой в круг, но тут отзвук за ёлками ожил настоящим человеческим голосом:
Сколько леса изрубила,Крепче дуба – не нашла!Все, кроме занятого Светела, туда повернулись. В санный огород выплыла отчаянная бабёнка, не усидевшая в благолепии зеленца, за рукодельем под моранские воздержанные хвалы. Хвойные лапы за спиной статёнушки долго не успокаивались. Мелькал то расшитый рукав, то браный подол.
Косохлёста сдуло, как комара. Гуляй, невнятно взревев, рванулся к зазнобе. Пришлось Светелу бросать неконченный наигрыш, спешно вспоминать всё учёное для Затресья, где тайком от родительской строгости плясали четами. Затеял бряцать
