Ничтожные обиды, конечно, не в счёт. Я невольно задумываюсь, на что, помимо лукавого обогащения, нужны Мартхе воровские чернила? Нет ли снадобья, воскрешающего записи? А главное, какой сокровенный умысел может зреть в этой душе?
Недавно Мартхе обмолвился, будто вплотную подошёл к повершению каких-то трудов, но вот что это за труды, выведать невозможно.
Умудрённые наставники Невдавени, чья дружба для меня счастье и честь, предупреждали о необычайной скрытности Мартхе. Учитель Дирумгартимдех, достойнейший из достойных, указывал на странную привычку Мартхе читать про себя. Добрый учитель приписал это обыкновение молчаливости, свойственной северным дикарям, и лишь после того, как недоучка был застигнут за разговором о противостоянии пыткам, понял, что истинная причина куда глубже и гаже.
Помяни слово, господин! Строптивые щенки вырастают зубастыми людоедами. Своевольные умники – а Мартхе определённо не откажешь в уме – колеблют устои трона, храмов, котла. Ты волен полагать, будто я страшусь теней на стенах, но как тебе вот такое? Мартхе всячески избегает меня, тем не менее недавно я застал его без обычной свиты бродяжек и воззвал к долгу подданного, к чести райцы. Мальчишка выглядел напуганным. Он был готов покаяться мне. Даже сказал, будто обнаружил нечто важное, требующее раздумий. К великой досаде моей, довершить беседу нам не пришлось. Уличный чудак, наверняка состоящий в сговоре с Мартхе, не ко времени возвеселил чернь, позволив злочестивцу исчезнуть.
Господин, да вмешается земная длань Правосудной! Столичные подземелья прорастают незримыми корнями. Боюсь даже предполагать, что за плод может ждать нас, если промедлим…
Ластушкин откос
Метель завесила чёрные стены крепости белыми изысканными коврами. Роскошные прикрасы уже оседали, обваливались. В полуверсте молчаливым скопищем стояли исполины в скорбных плащах. Поодиночке высвобождали то руку, то голову. После бурана в лес идти нисколько не веселей, чем в самый буран. Накатанные стёжки погрузли в первозданном уброде, на прежде гладких изволоках затаились новые валежины… Вот только дела́ Владычицы отсрочек не знают, приспело – ступай.
Ворон миновал крепостные ворота, снаряжённый в дальнюю дорогу. В руках добрые камысные лыжи для быстрого бега, за спиной лапки, пристёгнутые к плетёному кузову.
Ветер вышел проводить ученика:
– Всё ли помнишь, сын?
– Как не помнить, отец. Заливом до Кияна, там поезд из Пролётища подожду. Найду слугу купеческого с родинкой у левого глаза. Если верно откликнется, свёрточек отдам. Упрежу: в Коряжине бабонька нужное словечко шепнёт, ей доверишь. С тем назад побегу. Коли не опоздает купец, через две седмицы вернусь.
Ветер улыбнулся. Две седмицы – приличный срок для тяжёлого на ногу Хотёна. Проворный Бухарка выгадет сутки-другие. Ворона, всем бегунам бегуна, впору будет высматривать с Дозорной дней через десять.
Великий котляр спросил строго:
– На лёд где съедешь? Может, прямо здесь?
У дикомыта блеснули глаза, подвижные брови встали домиком.
– Только не прямо, отец! Свалюсь ещё, нос зашибу.
Учитель и ученик расхохотались так дружно, что у шедшего следом Лихаря задёргалось веко. Каждый новый снегопад чуть-чуть изглаживал обрыв, где стояла Чёрная Пятерь. Спуск напрямки уже не был, как прежде, делом бесшабашной отваги. Петли санной дороги после каждого ненастья прорубали заново. Некогда крутые локти лежали широкие, гладкие, безопасные. Лыжнику вроде Ворона таким спуском прельститься – собственную бороду оплевать.
– Ирты мне! – внезапно распорядился источник. – Давно Ластушкин откос не проведывал.
Лыкаш держался в двух шагах позади грозного стеня. Страдал, довольно ли мурцовки положил Ворону в кузовок. Услышав про Ластушкин откос, сморщился, отвернулся. Не наше это потешенье – с крутых обрывов кидаться. Нам поварней ведать, припасами, погребами…
Когда нет большого мороза, на лыжах приволье. Ни тебе душной меховой хари, ни повязки, прикрывающей рот. Беседуй на ходу, песни вслух пой!
– Ирты надёжны ли? – спросил Ветер. – Всего двоёк взял, выдержат?
Ворон бежал, презрев шапку: северная гордыня. Где ваши раки зимуют, мы весь год живём! Чёрно-свинцовые волосы, сколотые по-андархски, от дыхания обшила серебряная кайма. На другого бы скосился надменно, Ветру ответил почтительно:
– Сам гнул, сам клеил. Выдержат.
– Я кое-что расскажу тебе, сын. А то как бы ты не заскучал дальней дорогой… ковыляя обратно на снегоступах.
Ворон встрепенулся, впрозелень голубые глаза разгорелись ожиданием. Байки учителя, стоившие целых дней в книжнице или в боевом городке!
– Пора тебе, сын, – начал Ветер, – получше узнать, как привязывать нужных людей к себе и к делу котла.
Ворон улыбнулся. Получилось довольно самонадеянно.
– Воронят своих вспомнил? – Ветер спрятал насмешку в обросшей инеем бороде. – Скажешь, без науки хорош? Привёл, любят, чему ещё обучать?
– Не скажу. Если пределов нового не искать, потом хвастаться будет нечем.
– Ну и как ты стороннего человека на службу Владычице приведёшь?
Переносицу Ворона прорезала отвесная складка.
– Может, надо жить так, чтобы всем хотелось Матери верить? Чтоб смотрели на нас и не мыслили для сыновей доли достойней воинского пути?
– Это само собой, – кивнул Ветер. – Но коли уж твоих птенят помянули… Вот смотри. Они тебе предались, поскольку ты их спас. От жизни обидной и незавидной, а скорее всего, от сущей погибели. Постигаешь? На краю маялись, надежды не знали. Тут рука протянулась, отвела. А девка, как там её, что ты к Шерёшке определил?
– Цыпля. Я ж просто выручить… не думал привязывать…
– Не думал, а надо бы. Хватит уже, сын, наитием потребного добиваться. Разум тебе на что дан? Я ведь сказывал про слугу великого господина. Про того, что роковые игры любил.
Судя по взгляду, Ворону предстала холодница. Ветер в ошейнике. Бессонные ночи за разговорами.
– Ты тогда объяснял
