– Это не слово! Это чувство – настоящее чувство! Хоть что-то реальное, хоть какая-то правда об этом мире!
Тан-из покивал. Ему уже доводилось слышать нечто подобное. «Ненависть», «отвага», «страх»… Те, кто считал, что гниль – всего лишь недуг плоти, не понимали в ней ничего. Она разрушала ум, подтачивала само основание мысли и рассудка.
– Я выросла из твоего семени, – продолжала Вера, как если бы это логически следовало из сказанного ею прежде. – Ты кормил меня, когда я была маленькая!
– Так же поступают многие другие живые существа: волки, орлы, лошади. Все, пока они молоды и несовершенны, должны опираться на тех, кто их породил.
– Волки, орлы и лошади защищают своих детей! – вскричала она, плача уже навзрыд и сильнее сжимая его ноги. – Я видела! Они охраняют и берегут, кормят и ухаживают. Они растят своих детей! – Вера протянула дрожащую, ищущую руку к лицу отца. – Почему вы отказываетесь растить нас?
Тан-из отвел руку дочери в сторону.
– Волки растят своих детей, чтобы те стали волками. Орлы – орлами. Вы же… – Он вновь нахмурил брови. – Мы вырастили вас, но вы оказались испорчены. Осквернены. Сомнительны. Посмотри сама, – он показал в сторону сгорбленных, поникших фигур, стоявших в ожидании возле края рва; сотни фигур, молча ждущие своей участи. – Вы и без нас умрете сами по себе, и очень скоро.
– Но ведь мы люди! Мы ваши дети!
Тан-из утомленно покачал головой. Нет смысла приводить доводы рассудка тому, чей рассудок помрачен.
– Вы никогда не станете подобными нам, – спокойно проговорил он, вытаскивая нож.
При виде клинка Вера издала горлом сдавленный звук и отпрянула назад. Тан-из подумал, не попытается ли она бежать. Некоторые пытались. Никто не убежал далеко. Эта его дочь, однако, убегать не стала. Вместо этого она сжала руки в бледные, трясущиеся кулаки и затем видимым усилием воли подняла себя с колен. Стоя она смогла посмотреть ему прямо в глаза, и хотя волосы прилипли к ее мокрым от слез щекам, она больше не плакала. Впервые, хоть и ненадолго, ей удалось избавиться от корежившего ее ужаса. Она выглядела почти здоровой. Исцеленной.
– А такими, какие мы есть, вы нас любить не можете? – спросила она, медленно и наконец-то твердо выговаривая слова. – Пускай оскверненных, пускай испорченных! Пускай совсем прогнивших – такими вы нас не можете любить?
– «Любить»… – повторил Тан-из, пробуя на вкус незнакомое звучание, перекатывая его во рту. Тем временем нож вошел в ее тело и двинулся вверх, через мышцы, мимо ребер, прямо к бешено колотящемуся сердцу. – Это ваше слово, дочь, как и «ненавидеть». У нас такого нет.
1
Солнце уже висело над самыми вершинами гор – молчаливый, яростно пылающий уголь, словно кровью заливший гранитные утесы, – когда Каден обнаружил растерзанную тушу козы.
Много часов он шел за проклятой тварью по извилистым горным тропкам, выискивая следы там, где земля была достаточно мягкой, идя наугад, если выходил на голую скалу, и возвращаясь обратно, если догадка оказывалась неверной. Это была медленная, утомительная работа – как раз такая, какую старшие монахи с радостью поручали своим ученикам. По мере того как солнце мало-помалу погружалось за горизонт и небо на западе наливалось лиловым, словно набухающий синяк, Каден начал беспокоиться, не придется ли ему провести среди горных вершин всю ночь, согреваясь лишь балахоном из грубой ткани. Согласно аннурскому календарю, весна уже несколько недель как наступила, однако монахи не придавали календарю большого значения, равно как и погода, которая оставалась суровой и неуступчивой. В длинных полосах тени под скалами еще лежали клочки грязного снега, от камней сочился холод, а иголки на немногочисленных узловатых кустах можжевельника по-прежнему были скорее серыми, чем зелеными.
– Ну давай же, сволочь, – бормотал Каден, изучая очередной след. – Неужели тебе так хочется здесь ночевать? Мне точно не хочется.
Горный ландшафт представлял собой сплошной лабиринт ущелий и каньонов, узких промоин и заваленных щебнем уступов. Каден уже пересек три забитых снежной кашей ручья, пенящихся в теснинах каменных стен, и его балахон отсырел, пропитавшись брызгами. Когда солнце сядет, ткань задубеет от холода. Как козе удалось перебраться через стремительные потоки, он мог только гадать.
– Сколько можно по твоей милости таскаться среди этих скал…
Слова замерли на его губах, поскольку он наконец увидел свою пропажу. Коза была шагах в тридцати от него, зажатая в тесной расселине так, что виднелась только задняя ее часть.
Хотя он не мог ее как следует рассмотреть – по всей видимости, она застряла между большим валуном и стеной ущелья, – сразу было заметно, что с ней что-то не так. Животное было неподвижно, слишком неподвижно; задние ляжки были вывернуты под неестественным углом, ноги торчали прямо, как палки.
– Ты это брось, – неуверенно сказал Каден.
Он подошел ближе, изо всех сил надеясь, что козу не угораздило покалечиться слишком сильно. Монахи хин были не богаты, козьи стада служили им источником молока и мяса. Если Каден вернется с раненым животным или еще хуже – с мертвой тушей, его ждет суровое наказание от умиала.
– Ты это брось, старина, – повторил Каден, осторожно взбираясь по расщелине. Судя по всему, коза застряла, но если она все же могла бегать, ему вовсе не хотелось снова гоняться за ней по всем Костистым горам. – Внизу пастбища лучше. Сейчас вместе спустимся…
Вечерние тени скрывали кровь до тех пор, пока он едва не наступил в нее. Она разлилась широкой, темной, неподвижной лужей. Животное было растерзано: на бедре зияла глубокая рана, идущая дальше к животу, через мышцы вглубь ко внутренностям. На глазах у Кадена из раны вытекли последние капли крови. Превращая мягкий пух на подбрюшье в намокшую волокнистую массу, они стекали вниз по одеревенелым ногам, словно моча.
– Шаэль побери! – выругался он, огибая заклинивший в ущелье валун. В том, что скалистый лев задрал козу, не было ничего необычного, однако теперь ему придется тащить тушу обратно в монастырь на своих плечах. – Нужно было тебе убегать! Не могла ты…
Он не договорил, чувствуя, как выпрямилась и жестко напряглась спина: ему наконец удалось как следует рассмотреть животное. По коже ослепительной холодной вспышкой прошел страх. Каден перевел дыхание, затем заставил себя успокоиться. Хинское обучение мало на что годилось, но усмирять свои эмоции он за восемь лет научился. Страх, зависть, гнев, удовлетворение – он по-прежнему их ощущал, но они не проникали так глубоко, как прежде. Сейчас, однако, даже находясь в крепости собственного спокойствия, он не мог оторвать взгляд от того, что увидел.
Тварь, выпотрошившая козу – Каден тщетно пытался представить, что это могло быть, – на этом не остановилась. Голова животного была сорвана с плеч, крепкие сухожилия и мышцы разодраны несколькими резкими
