– Департамент… обнаружения дохлятины?
Он закатил глаза.
– Так или иначе, это ты называешь коллапсом волновой функции?
– Да. Так физики называют момент, когда все описания разных возможных реальностей превращаются в один классический исход, который наш мозг способен воспринять.
– Наш научный, рациональный мозг, ты хочешь сказать, – поправила я.
Тристан довольно улыбнулся.
– Именно так.
– Но значит, мы возвращаемся к моей теории! – возмутилась я.
Он слегка растерялся.
– К какой теории?
– К той, про которую ты сказал, что она скорее из детской литературы, чем из реальности. Помнишь?
– Ах да. Что люди должны верить в магию.
– Да!
– Я говорил немного о другом. Да, человеческий мозг – регистрирующий орган. Но выслушай меня. Если ты принимаешь многомировую интерпретацию квантовой механики, то все возможные исходы на самом деле где-то случаются.
– То есть в одном мире кот жив, а в другом мертв.
– Именно так. Кроме шуток. Полностью независимые реальности, которые отличаются лишь в одном: тут кот жив, там мертв. А квантовая суперпозиция? Она просто означает, что ученый, который собирается открыть крышку, стоит на развилке. Перед ним открыты обе дороги – оба мира. Он может шагнуть либо на одну, либо на другую. А как только он снимает крышку, решение принимается. Он либо в одном мире, либо в другом, и возврата нет.
– О’кей, – сказала я. Не в смысле «согласна», а в смысле «я тебя внимательно слушаю».
– Ученый не может управлять тем, на какой дороге он окажется.
Я видела, что он меня троллит – ждет, пока я заглочу наживку.
Нет, не совсем так. Тристан хотел, чтобы я упомянула возможность, которую он держит в голове, не может назвать вслух – потому что он весь такой из себя ученый.
И я сказала, что он хотел:
– Давай немного изменим условия. Поменяем белый халат и блокнот на… не знаю, остроконечный колпак и метлу. И возьмем другое местоимение. Если она каким-то образом может выбирать, в каком мире окажется, когда снимет крышку… если она может управлять исходом…
– Это будет похоже на магию.
– Что значит «будет похоже»? Это и будет магия.
– Просто речь о том, чтобы выбирать возможные исходы из реально существующих – скользить между тесно связанными альтернативными реальностями, – а не порождать эти реальности.
– Принципиальной разницы никакой.
– Для обычного наблюдателя? Не изучавшего квантовую физику? Никакой, – согласился он.
– Называй, как хочешь. Ведьма может вызвать желаемый результат из параллельной-дефис-одновременной реальности. Есть исторические упоминания о том, как ведьмы что-то «вызывали», – это буквально то, что они делали.
– Моя гипотеза, – сказал Тристан, тщательно выговаривая слова, поскольку выпил уже несколько бутылок «Лучшего старого тиршитского горького», – состоит в том, что фотография перечеркивает возможность того, что ты назвала «вызыванием». Фотография уничтожает магию, запечатлевая конкретный момент – одну версию реальности. Как только момент таким образом запечатлен, все остальные его возможные версии исключаются из мира, содержащего эту фотографию.
– Понятно, – сказала я. – Не остается пространства для магического маневра.
Тристан кивнул. Ему явно полегчало от того, что он раскрыл душу. И от того, что я не подняла его на смех.
– Ты уже некоторое время про это думаешь, – сказала я.
Он снова кивнул.
– Но только когда мы увидели дагеротип солнечного затмения, картинка сложилась окончательно.
– Именно так.
– Это всего лишь один дагеротип из чертовой уймы, – заметила я. – К тому времени люди фотографировали уже шестнадцать лет. Что особенного в этом конкретном снимке?
– Наверное, масштаб явления, – сказал Тристан. – Число затронутых разумов и миров. Если я – Луи Дагерр в своей парижской лаборатории и снимаю то, что попалось под руку, да, я коллапсирую волновую функцию. Но пока это затрагивает только мой мозг и мелкие предметы в моей лаборатории. Если я покажу дагеротип жене или приятелю, то следствие – коллапс волновой функции – распространится и на них. Можно предположить, что живущие по соседству ведьмы лишатся части магических сил, так и не поняв почему. Но у полного солнечного затмения двадцать восьмого июля тысяча восемьсот пятьдесят первого года свидетелей было больше, чем у какого-либо другого исторического события до того времени.
– Конечно. Вся Европа могла его видеть…
– Сотни миллионов людей, Мел. Достаточно было поднять голову. Это событие зарегистрировали больше человеческих глаз, чем любое выступление Бейонсе на «Ютубе». И когда его заморозил, запечатлел дагеротип…
– Если прежние фотографии могли лишь притушить магию, то теперь на нее вылили целый Атлантический океан.
Тристан кивнул.
– Когда створка аппарата открылась, чтобы сделать первый идеальный снимок затмения, магия перестала работать во всех человеческих обществах.
Мы проверили даты на всех документах 1851 года. И впрямь, имелись три за первую половину (один на английском, другой на итальянском) и фрагмент, датированный последней неделей июля (на венгерском). После 28 июля – даты солнечного затмения – ни одного.
– Значит, оно, – проговорил Тристан, вставая. Он уперся руками в стол и задумчиво уставился в стену.
– Да, – ответила я, чувствуя странную опустошенность. Мне до сих пор не объяснили, зачем ДОДО стремится постичь суть магии, но здравый смысл подсказывал, что цель – ею овладеть. Департамент оккультных деловых отношений? Очевидно, этому не бывать. – От фотографии не избавиться, значит, магии больше не будет.
Тристан замер и мгновение спустя резко повернулся ко мне.
– Ты права, – произнес он, глядя в пространство. – Где нет фотографии, по-прежнему может существовать магия.
– Я не это сказала.
Он заходил по офису. Мы несколько расширили пространство за счет соседних помещений, снеся стены, но Тристану все равно приходилось выписывать восьмерки, лавируя между стопками книг, отдельно стоящими оружейными сейфами, пустыми пивными бутылками и высокотехнологическим военным оборудованием, назначение которого мне так и не раскрыли.
– Как избавиться от фотографии? – спросил он скорее себя, чем меня.
– Это невозможно.
– Нет, это определенно возможно. – Глаза его смотрели куда-то вдаль. – Я только должен придумать как.
– В каком смысле «как»?
Тристан скривился и мотнул головой – мол, не говори под руку.
– Я что-то упускаю, – сказал он. – Что именно?
– Ты упускаешь момент, когда фотография проникла везде и магия исчезла навсегда.
Он повернулся ко мне. Взгляд наконец сфокусировался, глаза сияли.
– Нет, – проговорил он почти укоризненно. – Наше дело не безнадежно.
Так не излагают гипотезу или теорию – так говорят о вере или о знании. У меня по спине пробежал холодок.
– Понимаю, что ты многого не можешь мне сказать, – начала я. – Но давай выкладывай то конкретное, что ты сейчас от меня скрываешь. Иначе я ничем тебе помочь не смогу.
Взор его вновь затуманился. Очевидно, Тристан вел какой-то внутренний монолог. Наконец он кивнул.
– Много я тебе открыть не могу. Но скажу: мы знаем, что это возможно.
– Мы?
– ДОДО, – подтвердил он. – Есть свидетельства. Больше я сказать не могу.
– Вау, – выдохнула я, ощущая прискорбную для лингвиста нехватку слов. – Господи…
– Да. В том-то и дело. Решение есть. Просто… – Он с досадой протянул руку, словно хотел взять что-то из воздуха. – Просто я чего-то
