Минули недели, месяцы, годы, но о Гансе Кюхельгартене больше никто никогда не слышал. Так же как никто никогда не слышал об Андрее Николаевиче Гремине. Хотя помимо криминальной полиции Рима его искали спецслужбы самых мощных государств мира: США, СССР и Франции. Бесполезно.
ЭПИЛОГ
Дорогой сын!
Я долго сомневалась, прежде чем написать тебе это письмо. Ты ведь меня знаешь. Знаешь, как я не люблю мелодраму. Я себе столько раз мысленно представляла эту сцену. Как в американском сериале. Проходит год после моей смерти, ты уже привык к жизни без меня, когда тебе звонит наш семейный адвокат, просит при случае заглянуть. Ты, встревоженный, думая, что речь идет о деньгах, прибегаешь в тот же день. И не веришь своим ушам. Оказывается, твоя мать оставила тебе письмо. И теперь, в соответствии с волей покойной, ровно через год после ее смерти адвокат тебе это письмо передает.
Я представляю себе выражение твоего лица. Я ведь тебя знаю. Ты – мой сын. Тебе не захочется брать и вскрывать мое письмо. Ты не любишь, когда тебя беспокоят, когда что-то вторгается в твою правильную, налаженную жизнь. Может быть, у тебя даже мелькнет мысль: а не положить ли это письмо на дно сейфа? Ведь лежало же оно год после смерти матери. Полежит и еще несколько лет, а там видно будет. Но ты этого не сделаешь. И не из любви ко мне. А из чувства долга прочтешь мое письмо.
Я не могла не написать это письмо. Иначе это было бы неуважением к человеку, которого я любила и уважала больше, чем кого бы то ни было в моей жизни.
Тебе наверняка не понравится то, что я тебе скажу. Что поделаешь. Иногда приходится узнавать и неприятные вещи. Хотя ничего неприятного, во всяком случае для тебя, в том, что я тебе скажу, нет.
Человек, который дал тебе имя, вырастил тебя и воспитал, не был твоим отцом. Он знал об этом. Но ни разу не выдал этого. Ни словом, ни жестом, ни намеком. Никак. Даже тогда, когда мы расстались. Он любил и любит тебя. Причем больше, чем нашу с ним дочь – твою сестру. И больше, чем своих детей от другого брака.
Так что ты сам решишь, рассказывать ли ему о моем письме. Ты – уже взрослый мальчик. Я понимаю, наверное, твое отношение к этому человеку изменится. Оно не сможет не измениться. И я очень хочу надеяться, что ты не сделаешь ему больно. Он достоин любви и уважения. Он заплатил за все высокую цену.
Как получилось так? Что я могу тебе ответить… Времена были жестокие. Извини за банальную фразу. Ты не любишь банальных фраз. Знаю. Я очень любила одного человека. Больше жизни. Потом он погиб. Во всяком случае, я так считала. Как принято говорить, при невыясненных обстоятельствах. Мне показали фотографии тела, протоколы вскрытия. Я заболела. Много дней провела в горячечном бреду, на грани жизни и смерти. Но не умерла. Молодой организм справился.
Когда спустя пару месяцев я уже поправлялась в санатории в Швейцарии, меня навестил твой отец. Человек, которого ты привык считать твоим отцом, который потом стал моим мужем. Он мне сделал предложение. Мы друг друга знали еще детьми. И я всегда, сколько себя помню, знала, что он любит меня. Так же, как он знал, что я не люблю его. Но как я должна была поступить?
В те времена, в начале 1950-х годов, девушки высшего света не оставались матерями-одиночками. Какой выбор у меня был? Или – аборт. Или уехать из Рима, родить ребенка и отказаться от него, сдав в приют. Или оформить фиктивный брак. Или, наконец, уйти из семьи. Отказаться от всего. Лишиться родных, друзей и знакомых, самой зарабатывать на хлеб и самой растить ребенка, ожидая очередной подачки от отца или матери и презирая себя. Нося на себе клеймо парии, и так долгие годы. Может быть, навсегда.
Я ему все рассказала. И то, что люблю другого, и то, что жду ребенка от него. Он принял все. Сказал, что заслужит мою любовь. Он верил, что со временем я смогу полюбить его. Я согласилась.
Я была ему верной женой одиннадцать лет. И, наверное, оставалась бы верной и хорошей женой на всю жизнь. Если бы однажды утром, в воскресенье, в феврале – мы тогда жили в Милане – в толпе на виа Монте Наполеоне я не узнала человека, которого не переставала любить все эти годы. Я примеряла шляпку и смотрелась в стекло витрины. А он стоял на улице и смотрел на меня. Я едва не потеряла сознание. А потом мы гуляли под дождем до самого вечера, и вечером я сказала мужу, что должна буду его оставить. По-моему, он понял.
Я больше не могла жить с мужем, но судьба не дала мне возможности быть с твоим отцом. Только редкие встречи – вот и все, что мы могли себе позволить.
Ты спросишь, что же это за отец, что одиннадцать лет не давал о себе знать. Ни разу не захотел увидеть своего сына?
Он тебя видел. И не раз, не два, а десятки раз. Только ты этого не знал. И не должен был знать. Каждый раз, когда он оказывался в Европе, он находил возможность повидать тебя, чего бы это ему ни стоило. Он часами наблюдал, как ты играл с товарищами в футбол. У него были собраны толстые альбомы с твоими фотографиями, разложенными по годам, фотографировал он украдкой. Впрочем, ему многое в жизни приходилось делать украдкой.
Наверное, ты уже все понял. Я даже могу представить, с каким выражением лица ты скажешь: «А, ну тогда все понятно». Нет, не все понятно. Твой отец не был шпионом в привычном значении этого слова. Ему приходилось служить разным государствам, но он всегда оставался самим собой. И старался поступать так, как считал правильным. Делал добро. Опять-таки, так, как он это понимал. Конечно, получалось не всегда. Но чаще получалось.
Единственное, о чем сожалею, что он не дожил до нынешнего времени. И что вы не встретились. Тогда бы ты мог сам спросить его обо всем, и тебе он ответил бы. И рассказал о себе. Ему хотелось рассказать тебе свою жизнь. Хотя все, впрочем, он едва ли рассказал бы и сейчас, есть вещи, которые не рассказывают никогда. Даже через сто лет.
Я любила этого человека всю жизнь, но до сих пор не знаю, какой он был национальности, кто его настоящие родители, где он родился, сколько ему на самом деле было лет. Я даже не знаю его настоящего имени. Но все это не имеет значения. Он – твой отец, и я хочу, чтобы ты знал: твой отец был удивительным человеком. И он тебя очень любил.
Он похоронен в Монтефалько под именем Анжело Мариани. В порядке исключения мэрия разрешила провести захоронение у полузаброшенной церкви Св. Фортунато за городом. Ему бы понравилось – зеленый луг, ветхая средневековая церковь, где иногда проходит служба. Фрески Беноццо Гоццоли. И простая мраморная плита, где только имя и годы жизни. Он любил изящество простоты.
Если захочешь, ты найдешь возможность узнать побольше о своем отце. Сейчас это совершенно не опасно. Иначе бы я никогда не рассказала тебе о нем. Решай сам.
И постарайся быть счастливым. Твои родители очень любили друг друга и были по-своему очень счастливы.
Твоя мать.
Мужчина очнулся, когда у него закружилась голова. Действительно, все было, как описала мать. Приземистая, вросшая в землю церковь, зеленая трава и плита с надписью: «Анжело Мариани (1918– 1982)». И больше ничего.
Мужчина поморгал, огляделся по сторонам. Вода стекала за воротник. Добралась до нижнего белья. Проникла в ботинки. Дождь лил чисто по-итальянски. Не буйно, но плотно. Мелко. Настойчиво. Так он мог лить, не переставая, целый день. Но мужчина не раскрывал зонт, хотя держал его в руке. Словно был чем- то обеспокоен и хотел смыть эту обеспокоенность.
Он стоял неподвижно, уставившись в одну точку. На могильной плите была еще фотография. Черно- белая. Овальная. Он не ожидал ее увидеть.
Фотография, видимо, сделанная с маленькой фотокарточки, как на документах, расплывалась в потоке воды. Она изображала молодого человека лет тридцати пяти, как сказали бы, интеллигентного вида. С воротником священника. И очень похожего на мужчину, стоявшего у могилы. Только у того лицо было, пожалуй, покруглее. И черты покрупнее. Но мужчину занимало не их сходство.
В Италии за деньги, с помощью связей можно добиться чего угодно. Через несколько недель мужчине под пристойным предлогом удалось получить разрешение на эксгумацию. Гроб оказался пустой.
