Солнечные батареи на крыше сложены, как оригами, они еще спят, но уже беспокойно шевелятся, словно предчувствуя неизбежное явление солнца. Обитатели здания, соседи отца Бориса, на протяжении многих лет сажали здесь самые разные растения в горшках из глины, алюминия, дерева, превращая крышу в высотный тропический сад.
Здесь, наверху, тихо и пока что прохладно. Борису нравился аромат поздно зацветшего жасмина, вьющийся по стенам, настойчиво забирающийся все выше, распространяющийся по старым районам, окружавшим Центральную. Борис глубоко вдыхает ночной воздух – и выдыхает медленно, сбивчиво, наблюдая за огнями космопорта, за движущимися звездами, оставляющими в небесах драгоценные инверсионные следы.
Он любил запах этого места, этого города. Запах моря на западе, дикое амбре соли и открытых вод, водорослей и гудрона, масла для загара и людей. Он любил запах холодного очищенного воздуха, сочащегося из окон, и базилика, когда трешь его между пальцами, любил запах шаурмы, поднимающийся с улицы, и пьянящую смесью специй, любил запах исчезнувших апельсиновых рощ далеко за городскими кварталами Тель-Авива и Яффы.
Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи. Борис вглядывался в старинные дома, облупившуюся краску, многоквартирные коробки старомодной советской архитектуры в оцеплении роскошных баухаусных построек начала ХХ века, зданий, которые строили похожими на корабли: длинные искривленные грациозные балконы, маленькие круглые окна, плоские крыши-палубы вроде той, на которой он сейчас стоял…
Между старыми зданиями затесались более новые постройки, кооп-дома в марсианском стиле, внутри – спускные желобы для лифтов и комнатки, разделенные множеством перегородок, многие даже без окон…
Постиранное белье висит, как и сотни лет назад, на сушилках и подоконниках: выцветшие кофты и шорты слегка развеваются на ветру. Внизу качаются, будто на волнах, уличные фонарики, уже гаснущие, и Борис осознает, что ночь улетучивается; он видит розово-красный отблеск над лезвием горизонта и понимает, что восходит солнце.
Всю ночь он сидел у постели отца. Влад Чонг, сын Вэйвэя Чжуна (Чжун Вэйвэя, если на китайский манер) и Юлии Чонг, урожденной Рабинович. По семейной традиции Бориса тоже нарекли русским именем. По другой семейной традиции ему дали и второе, еврейское имя. Подумав об этом, он криво улыбнулся. Борис Ахарон Чонг: наследие и груз трех сошедшихся древних культур тяжело давили на его худые, уже не юные плечи.
Ночь выдалась тяжелой.
Когда-то тут были сплошь апельсиновые рощи… Он сделал глубокий вдох: запах старого асфальта и выхлопных газов сгинул, как апельсины, но все еще жил внутри – аромат памяти.
Борис пробовал оставить ее в прошлом. Память семьи, то, что иногда называли проклятием семьи Чонг; то, что звали Вэйвэевым Безумием.
Он обо всем этом помнил. Естественно. В день столь далекий, что самого Бориса Ахарона Чонга не было еще и в проекте, когда его Я-контур даже не сформировался…
Дело было в Яффе, в Старом городе на вершине холма, над бухтой. В доме Иных.
Чжун Вэйвэй гнал велосипед вверх по склону, было жарко, и он весь промок. Вэйвэй не доверял извилистым улочкам и самого Старого города, и Аджами, района, который наконец-то возродил свои достопримечательности во всей красе. Вэйвэй понимал конфликты этих мест слишком хорошо. Арабы и евреи хотят одну и ту же землю – и за нее борются. Вэйвэй понимал, что такое земля и почему люди готовы за нее умереть.
Но знал он и то, что концепция земли изменилась. Что земля теперь не столько материя, сколько сознание. Не так давно Вэйвэй вложился в целую планетную систему в игромире Гильдий Ашкелона. Вскоре у Вэйвэя появятся дети – Юлия уже на третьем триместре, – потом пойдут внуки, потом правнуки, и так далее, поколение за поколением, и все они будут помнить Вэйвэя, своего предка. Они будут благодарны ему за то, что он сделал, за недвижимость и реальную, и виртуальную, и еще за то, что он надеялся завершить сегодня.
Он, Чжун Вэйвэй, породит династию – здесь, в разделенной стране. Потому что он понял самое главное: он один видел значимость этого чужеродного анклава, Центральной станции. Евреи на севере (его дети тоже будут евреями – странная и беспокойная мысль), арабы на юге, они вернулись, заявили права на Аджами и Менашию, они строят Новую Яффу, город, возносящийся в небо сталью, камнем и стеклом. Разделенные города, вроде Акко и Хайфы, на севере, – и новые города, проросшие в пустыне, в песках Негева и Аравы.
Араб или еврей – они нуждаются в иммигрантах, в иностранной рабочей силе с Филиппин, из Таиланда, Китая, Сомали, Нигерии. И им нужен буфер, нейтральная полоса, которой и стала Центральная станция, старый Южный Тель-Авив, место бедное, живое, но прежде всего словно бы не существующее.
Пограничный город.
Здесь и будет жить Вэйвэй. Он, и его дети, и дети его детей. Евреи и арабы, по крайней мере, знают, что такое семья. В этом они походят на китайцев и отличаются от англо с их нуклеарными семьями и натянутыми отношениями, живущих порознь, поодиночке… Такого, поклялся Вэйвэй, с его детьми не случится.
На вершине холма он остановился и вытер пот со лба матерчатым носовым платком, который носил для этих целей. Мимо проезжали машины, повсюду шумело строительство. Вэйвэй сам работал на одном из возводимых здесь зданий в диаспорной бригаде: крохотные вьетнамцы, высоченные нигерийцы и бледные крепыши-трансильванцы общались, используя жесты, астероид-пиджин (хотя он в те времена не успел широко распространиться) и автоматические переводчики в нодах. Вэйвэй трудился в экзоскелетном костюме: карабкался, цепляясь паучьими захватами, на башенные блоки, рассматривал город далеко внизу, глядел на море и далекие корабли…
Но сегодня у него выходной. Он копил деньги – часть каждый месяц отсылал родне в Чэнду, часть откладывал на семью, которая скоро разрастется. Остальное он отдаст сегодня – за услугу, о которой попросит у Иных.
Аккуратно сложив и убрав платок, Вэйвэй пошел, толкая велосипед, в лабиринт закоулков, который и был Старым городом Яффы. Развалины старинного египетского форта, его ворота, обновленные столетие назад; в тени стен так и висит на цепях апельсиновое дерево, посаженное в гигантской каменной корзине в форме яйца, – арт-инсталляция. Вэйвэй не останавливался, пока не пришел наконец туда, где жил Оракул.
Борис глядит на восход солнца. Он выжат как лимон. Он провел рядом с отцом всю ночь. Его отца, Влада, постоянно мучит бессонница. Он сидит часы напролет в кресле – потертом, дырявом, с большими трудами и гордостью притащенном однажды, много лет назад (Борис помнит это предельно ясно), с блошиного рынка Яффы. Руки Влада двигаются, переставляя в воздухе невидимые предметы. Он не дает Борису доступа к визуал-каналу. Он почти перестал общаться с внешним миром. Борис подозревает, что предметы – это воспоминания,
