Снаружи какой-то переполох. Лязгает железо, шуршат шаги, встревоженно перекрикиваются часовые:
– Слыхал? Конский топ!
– Где? С восхода?
– С юга, братцы. Да ты ухо, ухо-то к земле приложи!
– Ну! Точно… скачут…
– Князю бы сказать!
– Да коней-то всего один или два. Наши это. Нечего попусту тревожить.
– Бог его знает, наши или не наши…
Михаил поднимает взгляд. Суетятся сторожа, страшатся врага пропустить, а не ведают, что главный враг уже здесь, уже в лагере. Вон он, ходит вокруг шатра, невидим и неслышим для всех, кроме князя. Ступает тяжело, неспешно, не пытается проникнуть внутрь. Скользит по ткани огромная рогатая тень, хоть нет ни луны, ни огня, способных породить ее. Ждет.
Снаружи – лошадиное ржание, чей-то приглушенный смех:
– Ишь ты! Без всадников!
– Отбились, поди, от луцкого табуна.
– А вы, вояки, тревогу поднимать ужо собрались.
– Так поди пойми в темноте-то!
Не видят дружинники тех, кто прискакал на двух конях. Не слышат, не чувствуют – разве что повеет вдруг холодом или заноет сердце. Но тут, посреди степи, вдали от дома, и без того часто болит в груди. Берут они взмыленных скакунов под уздцы, треплют их по шеям, успокаивают. Кто-то находит в суме недозрелое яблоко, неизвестно почему не съеденное в походе, угощает утомленную зверюгу.
А послы Эрлэг-хана тем временем входят в шатер, не колыхнув полога. Входят, как к себе домой, хозяйски озираются, садятся напротив, сложив ноги по-степному. Михаил помнит их. Братья Ингваревичи, племянники Мстислава Луцкого. Молодые, отчаянные, наглые. У обоих в лицах – ни кровинки, бледны как мел, бледнее Василька, лежащего рядом. Оба улыбаются, хотя в мертвых глазах только мука.
– Здравствуй, княже, – говорит Святослав.
– Исполать тебе! – вторит ему Изяслав.
Не отвечает Михаил. Молится.
– Владыка Девяти Нижних Миров, хозяин Красных Озер и Железных Кочевий, Великий Хан Эрлэг направил нас сюда.
Сам он стоит позади, за спинами своих послов, отделенный от них тончайшей льняной стеной. Михаил видит его очертания: длинные, плавно изгибающиеся рога, большую бритую голову, массивные плечи. Не верится, что вот-вот взойдет солнце, чьи первые же лучи развеют эту жуткую тень, отправят ее владельца в отведенные ему чертоги. Приторный, липкий аромат бойни наполняет шатер, заставляет волосы на загривке шевелиться, пробуждает тошноту. Держись, Михаил.
– Великий Хан Эрлэг был призван своими детьми, дабы вернуть в мир справедливость.
– Мы убили доверившихся нам посланников, и теперь он берет с нас плату. Кровавую плату.
– Многих из нас он нашел в эту ночь. Не всех, но многих. Ты – последний, княже.
Молится Михаил. Шевелятся беззвучно губы, складывая слова молитвы в неприступный тын, за который не проникнуть ни степной нечисти, ни ее повелителю.
– Василько ускользнул, но тебе не уйти, – скалится Святослав. – Отдай свою кровь.
– Признай вину и понеси наказание, – тявкает Изяслав. – Умолкни.
– Твой бог не защитит тебя здесь! Ему не дотянуться так далеко.
Молится Михаил. Неслышные слова вылетают изо рта облачками белесого пара. Его Бог – в нем, бьется изможденным сердцем в груди, растекается тягучей тяжестью в костях, наполняет силой уставшую душу. Тьма дышит ему в лицо, но он не отводит взгляда.
– Великий Хан Эрлэг получит тебя. Пусть не сегодня.
– Великий Хан Эрлэг получит тебя через двадцать три года, три месяца и двадцать дней.
Все так же ухмыляясь, они придвигаются ближе, садятся по обе стороны от Михаила, склоняются к его ушам и шепчут в них правду о будущем. О грядущем нашествии, о падении городов русских, о пламени и плаче, что охватят землю от края до края. О громадной, богато украшенной ханской юрте и двух кострах по обе стороны от ее входа. О черном идоле, поганом рогатом идолище, возвышающемся над кострами и требующем поклонения. Об острой стали и не менее острой боли.
Скоро рассвет. Молится Михаил.
Молится Михаил.
Молится.
Свиноголовый
(Раз)
Когда мир снаружи сужается до размеров крохотного освещенного пятачка под фонарем, а все остальное пространство занимает бездонное черное небо, кажется, что если открыть окно, то небо хлынет в комнату, затопит ее. Тебя вынесет наружу, в бескрайний океан пустоты, и ты сам станешь пустотой, и стенки твои треснут и рассыплются, и рыбки и водоросли выплывут из тебя наружу. Тогда, в самый последний момент, гаснущим рассудком поймешь, что ты – лишь средство, кисть, которой художник все это время писал нечто значительное и абсолютно бессмысленное.
(Два)
Я ненавижу пригородные электрички. Особенно зимой. В них тесно, холодно, воняет куртками и грязными носками. Меня мутит от окружающих, их унылых, ничего не выражающих лиц, разговоров, ухмылок, от их телефонов и планшетов, полных несусветной чуши. Сорок минут, проведенные в вагоне или тамбуре, становятся настоящей пыткой. Но я все равно езжу в электричках. Каждый день.
Это часть искупления.
Давным-давно, когда кошмар только начинался, я после каждого убийства обещал себе, что оно станет последним. Богу тоже обещал. Клялся остановиться, умолял пощадить, избавить, простить, дать сил. Ночи напролет давился на кухне слезами, боясь разбудить жену. Молитвы не помогали. Бог молчал, улыбаясь в бороду. И после пары месяцев изматывающего страха вновь наступал такой вечер, когда, выходя с работы, я всматривался в темноту наступающей ночи и понимал: вот оно, время. Пришло.
Мрак принимал меня, наполнял спокойствием, дарил уверенность. Пальцы смыкались на рукояти ножа, твердые и сухие, как кремень. Я держал в руках власть, нес ее через засыпающий город, и она раскаленным металлом пылала в моих венах – непреодолимая, невыносимая, страшнее гнева, настойчивей похоти. Перед ней оставалось лишь преклониться.
Я никогда не нападал на семьи, на детей или женщин.
Только мужчины. Одинокие. Бесполезные. Бессмысленные. У них был шанс остановить меня, пусть и совсем крохотный. Каждый раз я надеялся, что очередная жертва вовремя заметит угрозу, начнет сопротивляться, окажется сильнее и проворнее меня. Каждый раз я надеялся, что кому-то из них повезет.
Но финал всегда одинаков. Лезвие пронзает плоть, забирает жизнь, распахивает врата в небытие. Кровь капает на пол, и тело тяжело валится следом, словно пластмассовый манекен. Жизнь, всего пару минут назад уверенная в своей вечности, теперь растворяется, тает, судорожно подергивая конечностями. И в эти мгновения стальная колючая проволока, тянущаяся по моим венам, исчезает. Я снова становлюсь прежним собой, жалким, насмерть перепуганным человечком.
Дрожа от ужаса перед содеянным, я убегаю подворотнями, путаю следы, выбрасываю нож в мусорный бак, спускаюсь в метро и еду на вокзал, а оттуда на электричке – домой. Меня бьет озноб, пальцы, растерявшие всю
