А вокруг летают они — светло-синие, шумящие крыльями бабочки. Они садятся на пол, на подоконник, на лицо умершей. Одну бабочку я накрываю ладонью, когда она опускается на плечо. Сжимаю. Красота почему-то всегда такая хрупкая.
Рыжая девочка закрывает глаза, прижимает ладони друг к другу и шепчет что-то себе под нос. Уже не впервые я замечаю это за Сатори. Она молится. Молится, мать ее так! Подобное не принято, если ты не служитель храма или…
Срываюсь с места, направляюсь к ней. По дороге хлопаю Гарольда по спине, оставляя на плаще отпечаток крыльев раздавленной бабочки. А что? Мне нужно было обо что-то вытереть руки. И белое платье подходит для этого меньше всего.
Почему, когда на полу лежит усопшая, меня больше заботит Сатори? Да потому, что, сказать по правде, плевать я хотела и на ту, и на другую, но одна из них все еще жива и может, если понадобится, ответить на вопросы. Даже если не пожелает. Для таких случаев (когда собеседник попадается неразговорчивый, ага) у меня на поясе висит довольно мощный, совсем недавно приобретенный аргумент, который днем ранее я хорошенько заточила. К тому же Сатори, сама того зная, может накликать беду. Маленькая рыжая дурочка не понимает, что хранители не любят, когда их постоянно дергают без надобности. А уж я-то точно не хочу подыхать и лежать тут, до кончиков ушей облепленная бабочками. Нет-нет.
Резко хватаю Сатори за руку. На тонкой коже слишком легко остаются следы от когтей. Я осматриваю ее ладони, запястья, локти. Ни одной метки. Ни одной метки на Вещающей? Такого просто не может быть!
Кто такие Вещающие? Скажите честно: вы издеваетесь? Знаете, кто такие служители храма? Они следят за местом, куда приходят духи. Знают законы, чтят их. Что толку рассказывать? Сами все видите. Если призадуматься, в их работе мало толка: та же дворня, но одетая куда хуже. Знай только — пыль смахивай, подметай да чаши для подношений меняй. Что же до Вещающих, к хранителям имеют доступ лишь они. Хочешь пообщаться с какой-нибудь высшей силой почти напрямую? Обращайся к ним. Каждый считается особенным, повязан с духом метками на теле — золотыми и черными узорами, идущими под кожей. Их делают мастера, чтобы контакт был, как они это называют, «чистым». Обычно узоры наносятся на запястья — туда, где можно почувствовать, как кровь стучит. Некоторые тянутся к ладоням, к кончикам пальцев. Тут уж все зависит от того, с каким хранителем дело имеете.
Не каждого, знаете, в Вещающие примут. Считается, что хранитель его отметить должен. Так ведь я и представить себе не могу, какой дух на нашу Сатори взглянет. Шишиар ли, Хозяин Несчастий, иль Кресцет, Пес Дворовый, из темноты выходящий. Атой вовсе окажется, что Джар, Поветрие Моровое, — ее хранитель? От такого не скроешься, не убежишь. Против такого ни мольбы, ни слёзы — ничего не поможет. Ничего!
С чего я взяла, что она — одна из этих? Так что иначе может так спокойно к духам обращаться и помощи у них выпрашивать? Прочие, те, которые не имеет прямого доступа к хранителям, просто отмечены ими. Покровители ждут, когда их человек вычертит знак, зарядит его, и лишь тогда отзываются, даруют кусочек своей силы. Ну, или не даруют ничего.
Эй, Атум, слышишь меня? Ты бесполезен! Уф, полегчало.
До меня доходит не сразу.
— Дио! — Он оборачивается на звук моего голоса, и я слышу, как негромко щелкают зубы. — Сорви с нее одежду.
Как ни странно, Гарольд не вмешивается. Только скрещивает руки на груди да головой качает. Возможно, хочет посмотреть на сиськи. И его никто не осудит. Я бы тоже хотела, если бы у Сатори они имелись. А вот Зенки против. Бросается на пещерного, пытается кулаком глаз подбить да по ногам вдарить, чтобы туша серая на пол повалилась. Он изрыгает такие ругательства, что я невольно завидую. И запоминаю. На всякий случай.
— Ты не посмеешь! — Единственное, что можно разобрать в потоке брани.
Здоровяк Дио забавляется: ну что ему может сделать кириан, у которого и оружия-то нет? Он уклоняется от кулаков, почти не сходя с места, но довольно быстро утомляется. Хватает Зенки за голову, сжимает пальцы и, с силой ударив в живот, отбрасывает к стене. Вряд ли у него появится желание снова лезть. Главное, смог бы встать. Но пока он лежит на полу, свернувшись точно бумажный лист, и жадно хватает ртом воздух.
С удивлением обнаруживаю, что Сатори не пытается бежать. Стоит на месте, безвольно опустив руки, и ждет. Понимает, что хотим сделать, не препятствует. Умница, девочка. Я даже не буду над тобой издеваться. И без того тебе хватит унижений.
Ткань в руках Торре рвется необычайно легко: оба платья — верхнее и нижнее — и даже платок, который Сатори набрасывает на плечи. И вот я уже вижу тощую нескладную фигуру, а на бледной коже-то — вот они! — следы чёрно-золотые. На ребрах, под грудью, на животе. Узор цветочный обхватывает талию, смыкается на спине. Он кажется мне таким знакомым. До тошноты, до бегущих по рукам мурашек. И глаз не отвести, и смотреть противно. Нет, это не Джар. И даже не Кресцет. Все куда хуже. Да только не для нас.
Стоящий в стороне Гарольд улыбается. И я чувствую ком в горле.
— Все это время ты знал, что она меченая?
Лиат пожимает плечами: конечно, знал. Иначе зачем ему, такому умному, брать с собой Сатори? По той же причине имя ее не появилось на пожелтевших страницах среди имен тех, кто служит гильдии охотников за головами. Девочка умрет. О ней просто забудут. И никто не станет выяснять причину. Меток на теле достаточно, чтобы понять: она рождена для того, чтобы бесславно сдохнуть.
— Откуда?
— Это мой маленький секрет. Вам я лучше скажу о другом, более ценном: узоры нанесены только на ее тело. Нет того, с кем ее жизнь связана. А это значит…
— … что каждый из нас за счет ее жизни свою продлить может! — заканчиваю за Гарольдом я.
Об этом я уже успела догадаться.
Сатори не меняется в лице, просто таращится на дощатый пол. Не впервой, видимо, слышать подобное,
