сейчас ей хотелось чтобы он, Иван, был здесь, в ее комнате, чтобы видел ее всю при свете, чтобы он тоже был обнажен, она хотела разглядеть ту его часть, что проникала в нее, хотела, чтобы он лег на нее, чтобы… – нет, она должна быть сверху, так ей будет лучше видно, она хотела упереться в его грудь крепко сжатыми кулаками, сама управлять и глубиной, и скоростью, частотой, она хотела все держать в своих руках, этот мир – тоже, он отныне принадлежал ей.
Она упала на кровать, закрыла глаза. И – увидела его. Это было как сон: она шла к нему навстречу по дороге, светило яркое солнце, она загораживала глаза ладонью, но казалось – там, в полусне, – что это Иван идет навстречу, что она стоит, стоит, глядя на него из-под руки, а он подходит вплотную, но она не может узнать его: между тем человеком, который вызывал у нее ровную симпатию, между Леклером, чье лицо она помнила хорошо, но чье лицо было лицом среди прочих, и тем, кто оказался ее первым мужчиной, но лицо которого было или резко вылеплено светом фонаря, или туманно из-за света луны, или вовсе было неясным пятном, бывшим где-то над нею, но имевшим непонятное отношение к происходившему ниже, несоизмеримо более важному, – между этими двумя людьми была настоящая пропасть, они, для Маши, казались разными. Первый был симпатичен, но не вызывал никаких чувств, ощущений, от которых грудь ее набухала, становилось сладко и влажно, второй был лишь придатком к тому, одна мысль о чем и вызывала сладость и влажность. Маша никогда не могла предположить, что с ней произойдет такое. Что один человек, случайно в общем-то оказавшийся с нею рядом, такое вызовет в ней. Что он будет разделен на две неравные части. И ей надо будет определиться – важны ли в самом деле для нее обе, или важнее первая, или – вторая, или – не важны. Маша закусила нижнюю губу. Она мучилась. Она скрутилась клубочком, натянула на себя покрывало, укрылась с головой, ее тонкие пальцы оказались зажатыми меж бедер. Из уголков глаз скатилось по слезинке.
Когда в дверь постучали, Маша спала. Ей снилось, что она все-таки стала королевой, что в замке ее порядок и царят жесткие нравы, а все безземельные, все бродяги и разбойники или заперты в башне – она самолично правит суд над ними, не спрашивая мнения супруга, пребывающего постоянно на окраинах королевства, – или висят вдоль дороги, на крепких дубах. Она, королева, садилась на трон, чтобы начать очередное заседание суда, а ее кто-то окликал, бесцеремонно, нарушая этикет. Она сделала знак стражнику, но стражник не подчинился, она обернулась к другому, но и тот словно окаменел. Королева решила справиться сама, повернулась на голос и увидела Илью Петровича, в черном колете, в черных чулках с серебряными подвязками, со свитком в руках; она и не знала, что отец поступил к ней на должность секретаря, но даже если и так, она – королева, а он – секретарь, и она укажет ему его место, укажет, да, да, да-да, что-то сморило, папа, да… – Илья Петрович сидел на краю Машиной кровати и гладил дочь по голове – пора было вставать, к обеду будут гости, Алексей Андреевич также обещался, да я вовсе не шучу, Маша, я всего лишь думаю о твоем будущем, пора и тебе задуматься, пора, пора…
Маша спустилась вниз лишь после неоднократных призывов Ильи Петровича. Все уже сидели за столом, но Цветков поднялся со своего места, обогнул стол и громко – вот идиот! – сказал, что очень, очень-очень рад видеть Марию Ильиничну и рад вручить ей маленький, скромный презент. В честь чего, какого черта – непонятно! Маша склонила голову, встретилась взглядами с Лайзой: та надула щеки и была похожа на белку. Маша прыснула, забрала искусно завернутую в пеструю бумагу маленькую коробочку – сережки? колечко? часики? – небрежно сказала Цветкову:
– Спасибо!
Цветков не ограничился одной глупостью: он вытянул шею, вытянул губы, двумя руками взял Машу за локти, потянул к себе. Она же, сопротивляясь, отклонилась назад. Цветков сделал полушаг вперед, Маша – полушаг назад. Они словно исполняли какой-то танец. «Трам-та-та! Трам-та-та!» – пропела Лайза, басом захохотала, и тут же Цветков воспользовался моментом и коснулся губами Машиной щеки. Губы его были мягкими, влажными в меру, запах от него исходил мужественный, но несколько кисловатый. На касание Маша ответила улыбкой.
– Был бы благодарен, – Цветков отпустил Машу, чуть было не упавшую, отступил на полшага, церемонно наклонил голову, – если бы вы, Маша, с вашей подругой Лайзой посетили мой дом. У меня есть интереснейшая коллекция дисков. Современная музыка. Мне было бы очень приятно!
– Да, Маша, да! – Илья Петрович поднялся с бокалом в руках. – Алексей Андреевич уже спрашивал моего разрешения. Если ты не против…
– Спасибо за приглашение! – Маша подмигнула Лайзе. – Когда вы нас ждете?
– Да хоть сегодня! Сегодня! – Цветков колечком предложил Маше руку, довел ее до стола, усадил, вернулся на свое место. – Я ведь могу вас покинуть. Вскоре. Получил новое назначение. В одной очень красивой стране. Меня можно будет видеть на экране телевизора…
– Выпьем! – провозгласил Илья Петрович. – Выпьем!
Маша залпом осушила бокал, Илья Петрович – прежде ревностно контролировавший потребление Машей алкоголя – даже не посмотрел в ее сторону, а дал знак подавать, и обед начался.
Нино Баретти на сей раз был прост и традиционен, к тому же – начался охотничий сезон, и хотя сам Илья Петрович из-за обстоятельств последних дней пропустил первую охоту, его обычные соохотники – все тот же Захар Ионович, например, – прислали трофеи к генеральскому столу. В прежние времена Илья Петрович, быть может, и обиделся бы – как же! не сам подстрелил! – но теперь принял все с благодарностью, просил передать Захару Ионовичу и другим свою искреннюю признательность, уверения в совершенном своем расположении и приглашения посетить поместье в любое время, в любой час. Теперь же, оглядывая стол, Илья Петрович радовался не только обилию еды, но и тому, что друзей у него много, друзей влиятельных и важных.
Подавали закуски, суп с белыми грибами, но главным на столе была дичь: запеченные перепелки с соусом из лесных слив, зайчатина с пряными травами, рябчики с брусникой и клюквой, утка с тушеной капустой и вишневым пюре. Главным же для Нино были дикие голуби, фаршированные гречневой кашей со сморчками: их румяно-золотистые тушки так красиво лежали на большом темносинем блюде! Под закуски и суп пили мужчины водку, под дичь – вина Северной Италии, а также – мартини-асти. Цветков ухаживал и за Машей, и за Лайзой, выглядел полным душкой; Илья Петрович поглядывал на происходящее с мудрым выражением лица, но на душе его скребли кошки: по электронной почте пришло письмо с предупреждениями – мол, будешь меня преследовать, обнародую все документы, что нужно – отправлю в прокуратуру, что – в ФСБ и так далее. Сынок оказался непростым. Илья Петрович чувствовал от всего этого легкое жжение под сердцем, даже – тянуло левую руку. Да, все складывалось в сложную комбинацию, выход из которой, как ни крути, был один…
После обеда, сопровождаемые Шеломовым и получившим прощение Сашкой, Маша, Лайза и Цветков прошли на причал и сели в катер. Илья Петрович стоял на причале с незажженной сигарой, в видавшей виды плащ-палатке, его осунувшееся лицо выглядывало из-под капюшона, словно лицо тролля: нос казался увеличившимся, губы топорщились, были сиреневыми. Генерал и в самом деле чувствовал себя плохо. Маша даже сначала подошла к отцу, но тот недовольным жестом велел ей не нежничать.
Алексей же Андреевич, прежде несколько раз просивший Илью Петровича не опекать его слишком настойчиво, добился того, что в конце концов генерал оставил Сашку на причале. Так они отбыли: Шеломов на руле, Цветков, Маша и Лайза – лицом к ветру. Сашка стоял рядом с Ильей Петровичем и, не зная, что делать с дробовиком, вертел его из стороны в сторону. Это Илью Петровича раздражало, но послать Сашку куда следует у него не было сил. Илья Петрович смотрел на удаляющийся катер. Фигурка дочери уже была не видна. Илья Петрович думал, что теперь он – после того как дочь, его Машенька, его деточка, крошка, стала женщиной, – совсем одинок, что одиночество его, возможно, будет преодолено, когда Маша подарит ему внуков, но одна только мысль о том, что внуки эти, возможно, будут детьми Дударева, усиливала жжение под сердцем, утяжеляла левую руку.
Илья Петрович стоял на ветру, жевал кончик сигары и думал. Он думал о том, что Маша уже могла быть беременна, что в ней уже вполне мог развиваться крохотный пока еще зародыш – кто их там знает, предохранялись они или нет, нет скорее всего, ведь Шеломов тщательно осмотрел каюту швертбота, мусорный бак, окрестности поместья – никаких презервативов. Может, Дударев унес свое семя в кармане, ушел с ним в осеннюю мглу? Нет, они не предохранялись, иначе бы Машка была другой, тут видно сразу, она полна ощущением, этого не спрячешь, нет-нет, в ней что-то живет, чужое, враждебное, и – через девять месяцев – хоп-ля-ля!
Илья Петрович отобрал у Сашки дробовик и выстрелил в низкое небо. Одна надежда – Цветков не будет
