— Высвистало все подчистую, — сказал он, — и яйца, и все остальное. Слушайте, там этот парень в нужнике сидит — прямо в штанах и плаще. Дверь нараспашку. И выходить не хочет.
— Что за парень?
— Да тот, что работает у Роудона. Уинтерботтом.
— Уинтер-принтер-спринтер-полпинтер, — внезапно сказал я и сам обалдел.
Напиточек куролесил вовсю.
— Виноват, — сказал я.
— Бедолага, — сказал Тед. — Вот же несчастный чертяка. Она умотала с ключами, и он не может домой попасть. Надо же — в свой собственный дом! — прибавил он. — Стыдобища несусветная, вот что это такое.
Теда тоже разобрало от выпитого, карие глаза его наполнились слезами.
— Тащи его сюда, — сказал Тед. — Рази ж можно оставлять его на всю ночь в нужнике, бедолажечку такого.
Он плеснул из бутылки себе и мне.
— Шесть бобов, — сказал он бесстрастно. И прибавил: — Да что ж это делается в наших краях-то? Что ж так часто? Женами меняются, мужьями меняются. Как ни крути, неправильно это. Ты бы так сделал? — спросил он Селвина. — А ты сделал бы, Сесил? — А вы бы так сделали? — спросил он меня. — Конечно же — нет, не сделали бы. А вот ты — делал! — сказал он Седрику.
Седрик уже не казался таким бледным, как прежде.
— Всего-то один раз, — сказал он. — После вечеринки. Нас было три пары, и все так перемешалось. Я и не особо хотел, на самом-то деле.
— Не хотел, но делал, — сказал Тед. — Не представляю, чтобы такое могло случиться со мной и моей миссис. Заплывшие мозги и руки в брюки, вот что это такое. Когда заняться нечем. Когда детишек нет в доме. Будемте, голубчик, — сказал он мне. — Это потянет шесть бобов.
На этот раз я не был уверен, что должен платить. Если они собираются водить меня как обезьянку на веревочке только потому, что я вернулся с Востока, то не на того напали. Я попытался донести до них свою мысль:
— Обезьяны всех видов, размеров и пород водятся в джунглях Борнео, — я произнес это удивительно утонченным, даже рафинированным тоном, что на меня совсем не похоже.
Тед сказал:
— Тащите его сюда, бедолагу. Мистер Денхэм шикует. Пусть и он приобщится.
И, вперив взор в цветистый плакат с девушкой в нижнем белье, рекламирующий сидр, он продекламировал странным механическим голосом прорицателя:
— О, римляне, сограждане, друзья — вот в чем вопрос. О, Англия, люблю ее, но странною любовью! Он был богат, хоть составлял доход всего каких-то сорок фунтов в год[28].
С жаром он воскликнул:
— Что вам принесть, голубчик? Оружие или стариковские книги? Тыщи у него были старинных этих пистолей, голубчик. Лучшая коллекция пистоликов во всех окрестных графствах. Так что будете глядеть, а? — Но тут ввели Уинтера-принтера, съежившегося и жалкого, до синевы продрогшего в своем куцем плащике на уличном толчке. — Входи, входи, голубчик, — громко сказал Тед. — Входи, обогрейся. Мистер Денхэм как раз шикует, — тут он снова принялся щедро разливать из диковинной бутылки.
Ну и черт с ними. Я швырнул на прилавок горсть серебра, монеты покатились, лязгая, будто звенья разорванной цепи. Тут вступил Селвин:
— Я видел Стариду Билли Фрибада, того, у которого была лавка, которая теперь у Пибоди. Так ебу борду боталкой раздавило. — Электрические стеклышки слепили в упор. — В серых сапогах, од в дих десять лет по улице ходил.
— Ладно, Селвин, — сказал Сесил, дыша ромом, — больше ни слова об этом.
— А я ево видел, — сказал Селвин и пхнул меня, уже не стесняясь. — Бедя родили бежду дочью и ддём!
Уинтер-принтер подавился, хлебнув свою порцию пойла, проникшего прямо из-за железного занавеса.
— Крепковато для него, — самодовольно изрек Седрик.
Я выдул свое, не поперхнувшись, но комната качнулась у меня перед глазами, словно боксерская груша. А когда она вернулась на место, я увидел аппетитные виноградины слов, целыми гроздьями свисающие у меня над головой. Я сорвал одну — и она превратилась в текст.
— Прелюбодейство, — неужто я вознамерился прочесть проповедь? А, гори оно все огнем, я их тут всех пою — так или нет? Значит, я призван возглавить эту паству — так или нет? В общем и целом, — продолжил я, — простительно. Но Уинтер — печатник. Как и мой отец, упокой Господи его душу, — похоже, я решил, что для красного словца моему отцу лучше упокоиться. — Сердце его разбито, — сказал я, — дни свои он окончил в нищете. А из-за чего? Из-за прямоты и неподкупности. Он не смог принять современный мир — все его жалкие извращения и глумление над подлинными ценностями. Печатники не такие, как все. Они рождены, чтобы нести мистерию этого мира своему поколению. Разве типографии — это не храмы? Боксеров, трактирщиков и молочников можно купить и продать, а их ложа могут быть осквернены клеймом зверя. А еще, — тут я обратился к Селвину, — у тебя какая профессия?
— Побощник путевого обходчика, — мгновенно ответил он, — был раньше, да старой железке. Терь я главдый чаёвдик и подбетальщик в «Дортод и Репфорт». И деплохая работка ваще, учти, тут божно и да сторону пойти. Типа мыльдые шарики толкать ученикаб. Или типа карандаши от фирбы. Или туалетдую бубагу от фирбы — даилучшего качества и все такое, три дюжиды в деделю как биленькие, — перечислял он, загибая пальцы.
Я возвысил голос:
— У печатника есть долг перед обществом. Стало быть, у печатниковой жены есть долг перед печатником. Логично, не так ли? Вот именно.
Уинтер сидел, открыв рот чуть ли не шире, чем дебилоид-Селвин. Тед полулежал на стойке: не слыша, он завороженно следил за моими шевелящимися губами и по-кроличьи подергивал носом. Сесил мощными струями испускал ромовый выхлоп через ноздри, пытаясь перевести дух.
— Так, — сказал я, — мы искореним прелюбодейство среди печатников. Еще по одной на посошок. Всем по последней. Прикончим бутылку. — Послышался стук туфли этажом выше.
— Сей же час, голубушка, — отозвался Тед, — прикончиваем.
Тед налил всем, кроме Седрика. Подняв бокал, он твердо сказал, обращаясь к Уинтеру:
— Не терпи это. Ты не должен сносить ее сумасбродства, или его. Я видал, как мужиков и получше него разъясняли.
Уинтер заплакал. Похоже, он плакал по-настоящему. Я сказал:
— Пойдем со мной. Можешь спать на отцовской кровати. Он бы не возражал. Он тоже был печатником, упокой, Господи, его душу.
Совершенное мной отцеубийство было воспринято как должное.
