— Вы все получите обратно, получите, честное слово. Наверно, не очень сложно будет вернуться на старую работу, ну в самом-то деле. Я хочу сказать, что не совершил ничего плохого, ведь правда же? Ну, ладно, — гордо продолжил Уинтерботтом, — я признаю, что свалял дурака, черт меня побери. Так ведь?
Я чуть не упал.
— Эй, эй, — подключилась недовольная барменша. — Вечно берегов не знаете, и вот что случается с некоторыми из вас, ребята. А ну домой, пока еще можете ходить.
— Я за ним присмотрю, — угодливо заверил ее Уинтерботтом. — Не беспокойтесь, я прослежу, чтобы он попал домой.
И нетвердой походкой он повел меня к выходу. Люди пялились на меня — на меня, побывавшего сегодня в объятиях богини.
Глава 16
Ибо, думал я на следующее утро, направляясь в Мидлендс сквозь английскую весну, хаоса было уже предостаточно. Пусть смерть моего отца уравновесится возрождением брака. Уинтерботтом сидел напротив — нервный новобрачный, чисто выбритый, в чистой сорочке. Он полночи проторчал в ванной, избавляясь от бороды с помощью моих ножниц и моей же бритвы. Я же тем временем спал мертвым сном, как мой отец.
Теперь я ломал голову над тем, что именно я должен сделать в связи с этой смертью. Похороны, некролог в местной газете, официальная регистрация события? Не должен ли кто-то взять на себя организацию чего-то вроде поминального банкета — ветчина, язык, крепкий чай, смелые шуточки распорядителя в черном, предлагающего выпить по глоточку виски? А еще завещание, его утверждение, судьба Холмана Ханта и Розы Бонёр, и маленькой библиотеки, настоящего музея печатного дела. Все его галстуки, все его рубашки, все его пальто. Я окинул взглядом вытянувшегося напротив Уинтерботтома, смотревшегося оборванцем в углу купе первого класса. Надо будет обязательно отдать ему какое-нибудь из отцовских пальто.
Сойдя с поезда, мы какое-то время медлили в нерешительности на платформе, сунув руки в карманы. Мой багаж стоял рядом, Уинтерботтом был налегке.
— А что, — спросил я, — вам так и не вернули ваше зимнее пальто?
— Нет. Оно все еще здесь, полагаю. Холодновато, правда?
Да, подумал я, если все дожидаются меня, то хорошо, что сейчас холодно. Как скоро после смерти начинается разложение? Когда он умер?
Я представил тело, еще не поддавшееся воздействию простых химических реакций, холод, почти как душа, сдерживал их, позволив телу чуть дольше оставаться самим собой. Представил мистера Раджа, совершенно беспомощного, наверное, поскольку он несведущ в похоронах (интересно, индусы по-прежнему кремируют покойников?), и одинокий колокол, в который звонит, конечно же, безглазый Селвин. Я предполагал, что увижу мистера Раджа на платформе, встречающего поезд, но его не было, и я понял, что это и к лучшему, учитывая все обстоятельства. А то, неровен час, панегирик «упокоившемуся доброму старцу», плавно перейдет в прославление весьма живой особы, ее красоты и, наконец, сговорчивости. Нет, не надо нам этого. Уинтерботтом сказал:
— Не стоило мне приезжать вот так. Надо было дать вам возможность прощупать почву, так сказать, выяснить, как она к этому отнесется.
— Она прекрасно к этому отнесется, только дождитесь вечера. После обеда будет достаточно времени для того, чтобы сломать лед, а утром вам лучше посетить своего прежнего начальника.
— У меня духу не хватит, просто не хватит духу.
— Хватит, не сомневайтесь. Как долго вы проработали на прежнем месте?
— Шесть лет.
— И за шесть лет ни одного худого слова?
— Ну, один раз, может — дважды.
— Они примут вас назад. Черт побери, вы отсутствовали всего-то с Рождества. Повинитесь смиренно, скажите, мол, свалял дурака.
— Так оно и было.
— Вот именно. Скажите, что в Лондоне не теряли квалификацию и даже, наоборот, приобрели немалый опыт.
— Приобрел, конечно, но не в этом смысле.
— Неважно, все равно они возьмут вас назад.
Уинтерботтом неуверенно кивнул. Снова и снова он неуверенно трогал свой чистый гладкий подбородок. Отважный лондонский Уинтерботтом, продержавшийся так недолго, исчез навсегда. Мы поднялись по лестнице. Уинтерботтом доверил мне самому нести оба моих саквояжа, и мы покинули станцию. Его, без конца ощупывающего свой голый подбородок, заглотил занятой понедельничный город, а я подозвал такси. Водитель, крепкий бородавчатый дядька лет шестидесяти, оказался словоохотлив и любопытен не в меру. Произношение выдавало в нем выходца из Северного Уэльса. Приезжий ли я? В гости или так? А есть ли тут у меня родня? Отец? Умер, неужто? Вот горе-то. Он вздохнул и кивнул, словно удовлетворенный тем, что умер кто-то другой, а не он. Женат ли я? А подумываю ли когда-нибудь жениться? Мужчине в моем возрасте пора бы. За газовым заводом, крикетным полем и неоготическими городскими банями, купающимися в квелом весеннем солнце, явился унылый пригород, который то же самое солнце сплющило, словно картонку, — даже не некрополь, а просто нечто, никогда и не жившее.
— Это здесь? — спросил таксист, останавливаясь. — Ни одна ставня не опущена. Ни одна. Вот он, современный мир — ни капли уважения. Шторы не заменят ставен, с какой стороны ни глянь, не так ли?
Он выгрузил обе мои сумки, получил свои деньги, весело развернулся на Клаттербак-авеню и умчал прочь из безжизненного городка — навстречу жизни. Первобытная мертвенность пригорода этим утром особенно бросалась в глаза: дряблые рубашки и ночные сорочки, никогда никем не надеванные, вяло лупцевали друг друга на бельевой веревке. Ни собаки, ни кошки не видно было на чистых, как столы в морге, тротуарах, и птиц не было слышно. Стоя позади все еще отцовского дома, я осознал вдруг, что ключей-то у меня нет (удивительно, что все мои ключи сейчас в карманах у азиатов), и придется постучать. Я постучал, никто не ответил. Где же мистер Радж? На работе, видимо, трудится над расовыми взаимоотношениями. А может, на раннем ланче. Я не чувствовал, что передо мной дом мертвеца, и постучался снова — Роза Бонёр, книги, домашние тапочки еще хранили остатки папиной жизни, табачный дым в складках одежды… Я постучал еще раз и вдруг испугался, что труп, который уже перестал быть моим отцом, устало встанет и спустится вниз, и отопрет дверь, кашляя бесшумно и гостеприимно. Улица будто вымерла. В страхе я подхватил свои вещи и чуть ли не кубарем скатился с обмелевшего каменного крыльца. Держа по сумке в каждой руке, я стал, тяжко отдуваясь, взбираться по Клаттербак-авеню, чтобы искать приюта в «Черном лебеде», «Гадком селезне», «Флаверовом козыре».
Я вошел
