Но окружающие обыватели слово «художник» понимали на свой лад. «В то время в городке К[альварии], отстоящем от нашего местечка верст за пятьдесят, – вспоминает Маймон, – жил и работал часовщик-еврей Цамех. О нем рассказывали чудеса, говорили как о великом мастере и прозвали «художником». Он в действительности был мастером своего дела, а художество его заключалось в том, что он чинил обывательские часы хорошо и добросовестно… К этому-то «художнику», в виду моего влечения к искусству и решили меня определить, и это считалось большим успехом и счастьем». Мовше наука мастера пошла впрок и может статься, он тоже со временем стал бы заправским часовщиком. Но не привелось: подвели его младые годы («я не обладал разумом и понятием взрослого»), а также обостренное эстетическое чувство. Случился пожар, а Мовше, вместо того чтобы в критический момент побежать и помочь Цамеху, стоял, как завороженный, и все глазел на эти багровые языки всепоглощающего пламени и не мог шелохнуться. «Художник», возмущенный такой черной неблагодарностью ученика, выгнал его вон из дома. Пришлось заниматься работой, не связанной с художеством даже отдаленно – отрок определяется приказчиком в бакалейную лавку в г. Ковно. Но страсть к искусству не оставляет, и он удивительно точно, схватывая самую суть характера, зарисовывает в альбом типы покупателей и прохожих. К тому же он берет уроки живописи у местных знаменитостей.
М.Л. Маймон
И вот в жизнь юноши властно вторгается многомудрый дед Александр Зискинд Маймон: видя недюжинные способности внука, он буквально настаивает на том, чтобы тот в 1878 году отправился в Варшаву, в тамошнюю художественную школу, как будто заранее знал, что и экзамен он выдержит и обязательно будет принят. Дед был для Мовше непререкаемым духовным авторитетом и вместе с тем ярким воплощением еврейского мира. И то, что он верил в звезду Маймона-художника, окрыляло талант и возвышало душу. После Варшавы Моисей отправляется в Виленскую рисовальную школу, где на отделении живописи под руководством академика Ивана Трутнева (1827-1912) совершенствует свое профессиональное мастерство. И вот уже двадцатилетний Маймон в Петербурге, студент Академии Художеств. Иудеи (коих было 9 человек), по словам инспектора Академии Павла Черкасова, «как терпимые в заведении, должны быть тише воды, ниже травы».
Но Маймон был из числа тех студентов, которые не только не скрывали своего еврейства, но дерзали говорить о нем во весь голос, и это было весьма симптоматично. Ведь в то лихолетье погромов и усиления российской антиеврейской политики авторитетный критик и теоретик искусства Владимир Стасов как раз призывал художников-евреев творить национальное искусство. И еврейская интеллигенция, разочаровавшаяся в просветительских и ассимиляторских идеалах, обратилась к национальным истокам, озаботилась поиском духовных связей со своим народом. Стасова по праву называли «отцом еврейского искусства»: его призыв «служение искусства – народу» обретал для художников-иудеев особый смысл: «служение искусства еврейскому народу», «еврейское национальное искусство»; искусство воспринималось уже, прежде всего, как явление национальной жизни.
Впрочем, свой путь в искусстве Моисей Маймон нашел не сразу. Он обратился к историческим сюжетам, и вот – первая победа: за картину «Смерть Иоанна Грозного» (1887) он получил золотую медаль и звание «классный художник первой степени». Теперь у него появилась возможность отправиться в Европу, чтобы изучить произведения великих мастеров. Постепенно он приобретает известность своими портретами, и хотя среди них есть такие официально-парадные, как «Его Величество Император» и «Цесаревич», все же превалируют изображения еврейских деятелей, и не только российских: востоковеда-эпиграфиста Даниила Хвольсона (1819-1911), главного ортодоксального раввина Британской империи Натана Маркуса Адлера (1803-1890), фольклориста, собирателя древнееврейских манускриптов д-ра Мозеса Гастера (1856-1939) юриста и филантропа Уолтера Льюиса (1849_1930) и др. Работает Маймон и над пейзажами и жанровыми сценами. В 1889 году он участвует в выставке в Кенигсберге, а затем – постоянно на академической выставке в Петербурге. В 1891-1892 гг. здесь экспонировались его жанровые полотна «С прошением», «Политики», «Уголок театра», «Ремонт» и др.
Антокольский М.М. Инквизиция. Скульптура. С рисунка пером
Наконец, в 1893 году он создает свою главную картину «Марраны (Тайный седер в Испании во времена инквизиции)». Тридцать лет спустя художник поведал в своих воспоминаниях о том, что импульсом к созданию его произведения послужило событие в пору его ученичества в Академии художеств. Его пригласили тогда в один еврейский дом на празднование «чудесной Пасхи». Настроение у гостей было торжественно-приподнятое. Во главе стола восседал живописный старик, «одетый в китель, с вышитою ермолкой на голове, обложенный разноцветными подушками. В знак свободы и радости читал он однообразно, но певуче знакомым мотивом агаду. Все в такт вторили ему, и было уютно и отрадно»… Но вдруг – «резкий звонок и одновременно стук многих кулаков в дверь». Являются сыщик, помощник пристава, дворники, проверяют документы и, обнаружив, что у хозяев нет необходимого разрешения на жительство в Петербурге, приказывают взять их под арест, а прочим – освободить помещение. «Ошеломленный и разбитый», плелся Маймон домой. Он все силился и никак не мог понять, «за что разорили уютное гнездо». И принял твердое решение – этот случай необходимо увековечить, и сделать это должен именно он, Маймон. Но как? Представить картину на подобный сюжет из современной российской жизни было тогда совершенно немыслимо…
Между тем, Академия объявила конкурс тематических работ на соискание звания академика. Дело спасла удачно найденная Маймоном историческая аналогия. Художник вспомнил, что грядет 400-я годовщина печально знаменитого события, когда христианнейшие король Испании Фердинанд и королева Изабелла изгнали из страны сотни тысяч евреев, живших здесь веками. Теме жестокости инквизиции был посвящен нашумевшый тогда роман Людвига Филиппсона «Яков Тирадо» (1887), переведенный на русский язык Петром Вейнбергом. Вот к этой-то дате Маймон и приурочил свое полотно.
Надо сказать, историческая живопись никак не противоречила требованиям академического искусства. Сюжеты из Библии, например, занимали в иерархии изобразительного искусства самое высокое место. Но важно то, что еврейские художники и здесь ставили перед собой и решали национальные задачи – напоминали о былом величии «народа книги», пробуждая в угнетенных соплеменниках чувство национальной гордости. Таков Исаак Асканзий (1856-1902) со своим монументальным «Моисеем в пустыне» (1885) – картине, доставившей художнику звание академика. И тема марранов не была обойдена вниманием еврейских мастеров. Марранами называют иберийских евреев-сефардов, которые в
