Говоря же о своем предстоящем отъезде, Гоголь ничуть не погрешил против правды: именно 6 июня, в указанный в письме день, отправился он в долгую заграничную поездку.
Так что же могло не понравиться Аксакову? По-видимому, именно отказ Гоголя приехать в Москву, чтобы лично принять участие в готовящейся премьере.
В не дошедшем до нас письме к Гоголю Сергей Тимофеевич просил его сдержать слово и побывать в Москве, причем просил настоятельно. Отсюда категоричность гоголевского ответа: «Сам я никаким образом не могу приехать к вам…». Это казалось неоправданным, непонятным: сам Аксаков ради такого важного дела полетел бы за тридевять земель, тем более к друзьям, которые разделяют его интересы и желают ему добра.
Аксаков и другие москвичи, конечно, слышали о переживаниях Гоголя в связи с петербургской премьерой. Но где им было знать всю глубину его душевного смятения, серьезность новых духовных исканий, истоки которых наметились именно в эти дни. Не знали они и о том, что уже началась работа над «Мертвыми душами» (Гоголь пока еще скрывал это от москвичей), перед которыми отступили на второй план и «Ревизор», и другие его произведения.
Словом, в возникшем недоразумении вины Гоголя не было. От эпизода с московской премьерой Аксаков вел историю «неполного понимания Гоголя людьми самыми ему близкими, искренно и горячо его любившими, называвшимися его друзьями». Звучит это уже как признание – но признание постфактум. В то время, в середине 1830-х годов, захваченный сиюминутными, острыми переживаниями, Аксаков не понимал всего происходящего и поддался чувству искренней, но несправедливой обиды.
Защищая Гоголя от людей, обижавшихся на него («Шевырева и особенно Погодина»), Аксаков говорил: «Господа, ну как мы можем судить Гоголя по себе? Может быть у него все нервы вдесятеро тоньше наших и устроены как-нибудь вверх ногами». К этому выводу Сергей Тимофеевич пришел не сразу, в середине 30-х годов он во многом судил Гоголя «по себе».
Что же касается московской премьеры «Ревизора» (состоявшейся в Малом театре 25 мая 1836 года), то она обнаружила те же противоречия, что и петербургская. С одной стороны, мощная стихия комизма, воплотившаяся прежде всего в образе Городничего (в Москве – Щепкин, в Петербурге – Сосницкий). С другой – водевильная легкость, аффектация, больше всего проявившиеся в трактовке Хлестакова (в Петербурге – у Н. О. Дюра, в Москве – в меньшей степени у Д. Т. Ленского). В результате пьеса приобрела некоторую искусственность и пренебрегла, как отметил критик в газете «Молва» (это был Н. И. Надеждин), краской «добродушия, глубокой во всех созданиях Гоголя и проникающей всю комедию». Вряд ли Аксаков смог бы устранить эти противоречия, так что отказ от режиссерских обязанностей освободил его от бремени нелегких и долгих переживаний.
Глава двенадцатая
Пролог, «обещающий много хорошего»
Тем временем материальное положение Аксаковых несколько улучшилось и упрочилось, так как Сергею Тимофеевичу, уволенному из цензурного ведомства, удалось снова поступить на службу.
В Москве еще с семидесятых годов XVIII века существовало Константиновское землемерное училище (первоначально – землемерная школа), призванное готовить землемеров и чиновников межевой службы. Училище имело более двухсот учеников и управлялось начальником, являвшимся одновременно директором межевой канцелярии. Существовала еще должность инспектора, на которую 19 октября 1833 года и был назначен Аксаков.
Одновременно ему была поручена большая работа в связи с предполагаемой реорганизацией училища в институт, а именно написание проекта устава. В мае 1835 года преобразование землемерного училища в Константиновский межевой институт состоялось, устав был принят, а Аксаков назначен его первым директором.
Поступление Аксакова на службу совпало с событием, на первый взгляд неприметным, но имевшим далекоидущие последствия. Писатель, ученый и издатель М. А. Максимович задумал выпустить очередную книжку альманаха «Денница» и попросил Аксакова, с которым он находился в дружеских отношениях, «написать что-нибудь для сборника». Просьба совпала с работой над уставом будущего института. «Я поистине не имел свободного досуга, – говорит Аксаков, – но обещание Максимовичу надо было исполнить»[29].
И он написал очерк «Буран», появившийся в «Деннице на 1834 г.».
Всего семь страничек небольшого журнального формата в этом очерке, а между тем он легко перевесит все написанные до сих пор Аксаковым художественные произведения: переводы трагедий, комедий, сатир, лирические стихи…
Правда, среди аксаковских стихов находится одно, составляющее некоторое исключение. Собственно, это черновик, возможно не завершенный; лишь значительно позже – в середине XX века – он был расшифрован отечественными исследователями С. И. Машинским и К. В. Пигаревым и увидел свет в Собрании сочинений С. Т. Аксакова (1955). Вот первые строки:
Сияет солнце, воздух тих,Недвижимы дерев вершины.Спокойны снежные пучины;Алмазный блеск горит на нихИ ослепляет взор прельщенный;Здоровый холод всех живит,Тащась дорогой искривленной,Обозный весело бежит…Намечается главный эпизод – как обозы попали в беду, были настигнуты бураном. Намечается и тон повествования – сдержанно-драматический и подвижный, исполненный многих точных деталей. На фоне остальной, в общем подражательной, стихотворной продукции Аксакова это произведение выделяется простотой и подлинностью.
Откликаясь на предложение Максимовича, Аксаков решил пересказать тот же эпизод прозой, и, надо сказать, прозаическая форма позволила еще более развить уже намеченные достоинства – ощущение подлинности и сдержанного драматизма.
Никаких хитростей для возбуждения интереса, никаких приманок автор не применяет. Источники напряжения находятся в самом событии: мы с нетерпением хотим узнать, выберутся ли обозные из настигшей их беды и кто окажется прав – оставшиеся в степи, под снегом, дед и его товарищи или же шестеро смельчаков, продолживших путь наперекор стихии.
Оказалось, что последние погибли, а первые выжили: так берет верх над безрассудством житейская опытность и знание капризов природы; вместе с тем по ходу развития событий и у читателей усиливается безграничная вера в реальность всего происходящего. Позднее Аксаков пояснил, что он рассказал о действительном происшествии, случившемся недалеко от его дома, и что он не раз попадал в опасные переделки во время метелей. Но нам, пожалуй, необязательно знать, происходили или нет описываемые события, чтобы до конца в них поверить. Произведение убеждает в подлинности всей своей фактурой: стилем, манерой повествования, мельчайшими деталями.
Вот, например, как удалось найти старика и его товарищей через несколько дней после бурана.
«По самой этой дороге возвращался обоз порожняком из Оренбурга. Вдруг передний наехал на концы оглобель из снега, около которых намело снеговой шиш, похожий на стог сена или на копну хлеба. Мужики стали разглядывать и приметили, что легкий пар повевал из снега около оглобель. Они смекнули делом; принялись отрывать чем ни попало и отрыли старика, Петровича и двоих их товарищей…»
Откуда же взялись концы оглобель, сыгравшие роль спасительного маяка? Старик, посоветовавший товарищам не продолжать путь, сказал: «Составим возы и распряженных лошадей вместе
