Позднее, вернувшись из лесного изгнания, Тристан добавляет к зеленой одежде охотника и зеленому одеянию волшебника еще один аспект символики зеленого. Так, чтобы вернуться ко двору короля Марка и увидеться с возлюбленной, он переодевается сначала в жонглера, потом в музыканта и наконец в шута. В текстах романов о Тристане не содержится уточняющих подробностей насчет костюмов, в которые облачался наш герой при всех этих обстоятельствах, но на изображениях, в частности на позднесредневековых миниатюрах, представители этих профессий часто одеты в зеленое. Можно не сомневаться, что в представлении слушателей и читателей Тристан, изображающий жонглера, музыканта, а затем придворного шута, одет либо в целиком зеленый костюм, либо в костюм с зеленой цветовой доминантой. Без этого цвета маскарад был бы неполным и никого бы не смог ввести в заблуждение.
И геральдика словно бы вдруг решила учесть все эти соображения. В 1230–1240-х годах огромный анонимный роман, известный под названием «Тристан в прозе», роман, в котором происходит окончательное слияние легенды о Тристане с легендой о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, впервые описывает щит Тристана с его гербом: желтый лев на зеленом поле, или, говоря языком геральдики, «зелень с золотым львом». И с тех пор именно такой герб будет у Тристана во всех источниках – в текстах и на миниатюрах – вплоть до заката Средневековья. Он будет встречаться даже в книгах середины XVII века. До нас дошло множество изображений и описаний этого герба: на миниатюрах, на настенных росписях, на шпалерах, в гербовниках, в описании поединков и турниров, празднеств и спектаклей, посвященных артуровской тематике. Так Тристан превратился в еще одного «Зеленого рыцаря», но особенного, непохожего ни на кого из них. Конечно, цвет его щита – цвет любви и юности (это обязательное значение), но также и цвет охоты и лесной чащи, цвет музыки и шутовства, бунта и преодоления запретов, а быть может, еще и цвет отчаяния и трагический судьбы.
В самом деле, из-за химической непрочности зеленой краски зеленый цвет на исходе Средневековья часто ассоциируется со всем, что непрочно, изменчиво и мимолетно в символическом смысле: не только с детством и юностью, любовью и красотой, но также с удачей, надеждой, фортуной, судьбой. И поэтому он начинает казаться двусмысленным, внушающим тревогу и даже опасным.
Глава 3
Опасный цвет (XIV–XVI века)
Как мы видели, в эпоху рыцарства и куртуазной культуры зеленый ценился весьма высоко. Однако на закате Средневековья отношение к нему меняется. Химически непрочный, как в пигментах для живописи, так и в бытовых красителях, этот цвет в символическом плане отныне ассоциируется со всем, что изменчиво и ненадежно: молодостью, любовью, удачей и судьбой. И, как следствие, суть его становится двойственной: с одной стороны, есть «хороший» зеленый, цвет веселья, красоты и надежды, он не исчез совсем, но встречается гораздо реже, чем раньше; с другой, есть «плохой» зеленый, цвет Дьявола и его свиты, цвет ведьм и яда – этот зеленый, напротив, встречается все чаще, он уже проник во многие области жизни и всюду грозит бедой. Противостояние цветов получает свое отражение и в лексике. В то время люди стали обращать больше внимания на различные цветовые нюансы: рождаются новые слова, возникают новые устойчивые сочетания, чтобы четче обозначить семантическое поле или символический потенциал каждого цвета. Так, в среднефранцузском языке «веселый зеленый» – светлый, яркий, притягательный, часто противопоставляется «унывному зеленому» – тусклому, печальному, тревожному.
В эту же эпоху набирает силу новая тенденция, возникшая некоторое время назад: устанавливать связь между цветом и моралью. Отныне, по мнению гражданских и церковных властей, одни цвета следует считать добропорядочными, а другие – подозрительными. Зеленый – возможно, из-за масштабной экспансии «высокоморального» синего – на свое несчастье, попадает во вторую категорию. Ему приходится сдавать позиции во многих сферах, его престиж падает как в художественном творчестве, так и в повседневной жизни. Лишь несколько поэтов все еще отводят ему почетное место в классификации цветов.
Зеленый бестиарий СатаныДьявол – не изобретение христианства. Однако в древнееврейских традициях он почти не присутствует, а в Ветхом Завете не появляется вообще, во всяком случае в том обличье, каким наделила его христианская традиция. О его существовании мы узнаём из Евангелия, а Откровение отводит ему место на переднем плане: в этой книге предсказывается его кратковременное владычество, вслед за которым наступит конец времен. Позднее, в сочинениях Отцов Церкви, он предстает как демоническая сила, дерзко бросающая вызов самому Богу, и в то же время – как падшее творение, вождь мятежных ангелов. Образ Дьявола складывается медленно, с VI по XI век, и долго остается нестабильным и полиморфным. В начале второго тысячелетия этот образ становится устойчивым и обретает отталкивающие черты, которые роднят его с животным. Тело у Сатаны тщедушное, высохшее: это должно подчеркнуть, что перед нами – выходец из царства мертвых; он наг, весь покрыт шерстью либо чирьями, иногда пятнистый, но всегда омерзительный; за спиной у него хвост и крылья (все же это ангел, хоть и падший), раздвоенные копыта напоминают козлиные. Голова, в отличие от тела, огромная, темного цвета, на ней острые рога и стоящие дыбом волосы, похожие на языки пламени. На лице (часто вместо лица – свиное рыло либо звериная морда) застыла ужасная гримаса; рот громадный, до ушей; взгляд беспокойный и злобный.
Обличья Дьявола в романском искусстве, всегда проявляющем в изображении Зла больше фантазии, чем в изображении Добра, отличаются удивительным разнообразием и выразительностью. А вот цветовая гамма в этих изображениях, напротив, весьма ограниченна. Дьявол либо сплошь черный (так бывает чаще всего), либо черно-красный: черное тело и красная голова, красное тело и черная голова или же туловище двухцветное, а голова сплошь черная. Эти два цвета – порождение преисподней, адской тьмы и адского пламени. А то, что их видят на самом Дьяволе, делает их еще ужаснее. В дальнейшем дьявольская палитра будет меняться, и в середине XII века, сначала на витражах, затем в книжных миниатюрах на фресках и картинах
