КНДР отрицает существование тюремных лагерей, пытки и издевательства над заключенными, что еще более осложняет изучение тюремной системы страны. Собирая в единое целое разрозненные свидетельства того, как на самом деле работает пенитенциарная система в Северной Корее, исследователю неизбежно придется полагаться на признания перебежчиков (среди которых — и бывшие заключенные, и бывшие охранники)[126], а также на откровенные, сделанные «не под запись» высказывания тех немногих северокорейских официальных лиц, которые вообще решаются обсуждать эти вопросы с чужаками. Своими глазами увидеть эти лагеря невозможно (только на спутниковых снимках через Google Earth); надежная статистика по ним тоже, разумеется, недоступна.
Часто говорят, что в тюремных лагерях в КНДР содержатся 200 000 заключенных. Однако в это число скорее всего входят и те, кто содержится под стражей в более «нормальных» заведениях, за преступления, наказываемые и во всех других странах мира — за кражи, убийства и тому подобное. Более достоверные оценки предполагают, что порядка 70 000 человек находятся в заключении по «обычным» (уголовным) статьям, а от 80 000 до 120 000 являются политическими заключенными. Несмотря на это, о существовании тюремных лагерей для «политических» знают все взрослые северокорейцы, и, хотя они могут и не знать точно, что там происходит, они боятся их. Так что роль, которую эти лагеря играют в поддержании контроля над обществом, сложно переоценить.
Уголовные преступления
Как отмечено выше, в Северной Корее есть и «нормальные» преступники. В каждом обществе существуют молодые люди, подверженные наркотической зависимости и склонные к мелким правонарушениям; есть мошенники и аферисты; есть те, кто убивает любимых в порыве ревности; есть и те, кто расписывает стены граффити. В Северной Корее с такими людьми имеет дело система правосудия, считающаяся достаточно жесткой, но не исключительно жестокой — по крайней мере по меркам бедной и недемократической страны.
Случаи уголовных преступлений (в частности, воровства) резко участились после голода середины 1990‑х годов; взрывной рост уровня преступности шел рука об руку с ростом коррупции и общим падением уровня общественного доверия. Воровство велосипедов, в частности, в наши дни стало настолько обычным делом, что жители многоквартирных домов завозят велосипеды в квартиры на ночь. А наступившая эра престижного потребления и социального неравенства сделала такой обязательный атрибут статуса, как мобильный телефон, едва ли не главной целью воришек.
Если кого-то заподозрят в краже телефона или ином уголовном преступлении неполитического характера, то с ним будет иметь дело Министерство общественной безопасности (МОБ). В рядах этого министерства насчитывается до 200 000 служащих, исполняющих полицейские функции. Полицейские участки располагаются в каждом городе, поселке и деревне Северной Кореи. Должностные полномочия работников МОБ весьма широки. Они включают борьбу с беспорядками, расследование преступлений, контроль за системой выдачи удостоверений личности и регистрации населения, привязывающей людей к их родным регионам (и препятствующей проникновению в Пхеньян), полицейский надзор на дорогах, а также управление тюрьмами. В обязанности министерства также входит раздача продуктовых пайков, хотя, как мы уже знаем, примерно с середины 1990‑х этой ролью МОБ практически пренебрегает[127]. До казни Чан Сон Тхэка в 2013 году Министерство общественной безопасности оставалось его «вотчиной» и вело нескончаемую ведомственную войну против других государственных учреждений.
Служащих МОБ боятся не так сильно, как это, возможно, кажется. На одном из видеофайлов, втайне снятых в КНДР и контрабандой вывезенных из страны медиакомпанией Asiapress[128], запечатлена эмоционально ругающаяся женщина средних лет, которая постоянно тычет пальцем прямо в лицо полисмену. Это вообще-то не такое уж из ряда вон выходящее происшествие для страны, где уважение к пожилым людям остается одним из стойких элементов национального культурного кода. Важнее, что в этом видеосюжете фигурируют и другие обыватели, которые присоединяются к разъяренной аджумме и принимают ее сторону. В конце концов полицейский сдается, прекращает спор и уходит. Подобные инциденты отнюдь не единичны, и в целом можно сказать, что вне Пхеньяна обычные люди сейчас не слишком боятся обычных полицейских. В этом «повинна» сложившаяся после голода середины 1990‑х социальная обстановка, когда взяточничество стало нормой, а режим больше не чувствует себя обязанным или способным поддерживать жесткий порядок не только в Пхеньяне, но и во всей стране, за исключением, конечно, таких ситуаций, которые могут представлять политическую опасность для правящей верхушки.
Причина гнева той женщины тоже важна — полицейский потребовал с нее взятку. Коррупция пронизывает северокорейское общество, а МОБ само является весьма значительной частью правительственного аппарата, постоянно испытывающего нужду в деньгах. Поэтому взятки для служащих Министерства общественной безопасности — не просто способ приработка, но, скорее, едва ли не единственное средство, обеспечивающее существование ведомства как такового. Многие правонарушения, таким образом, сегодня вполне можно «прикрыть» — были бы деньги на откуп. Размер взятки различается в зависимости от благосостояния взяткодателя и тяжести преступления; порой достаточно пачки сигарет, а иногда требуется кое-что посущественней, что обойдется в сотни долларов. С торговцев, пойманных с китайскими мобильными телефонами, например, затребуют немалую сумму. Голод середины 1990‑х разрушил «общественный договор» (негласный консенсус о принципах взаимодействия между властями и гражданами, в соответствии с которым граждане уступают властям часть своих свобод и прав в обмен на их посредничество в вопросах безопасности и благосостояния. — Прим. пер.) между государством и гражданами и обрек несколько миллионов человек на единоличную борьбу за выживание без надежды на помощь властей. Естественно, они готовы делать все, что угодно, чтобы выжить. Если голод стимулировал воровство, то распространение взяток убеждает людей в том, что можно украсть — и выйти сухим из воды.
Вдобавок МОБ практикует посредничество в относительно тривиальных случаях правонарушений, стремясь урегулировать инцидент без того, чтобы давать делу официальный ход. Так, подростка, расписавшего стену граффити, могут отпустить без наказания после того, как он получит выволочку от хозяина стены, которую он обезобразил. Встречу «уличного художника» с оскорбленным владельцем недвижимого «холста» обеспечит МОБ. Молодой человек, замеченный в антиобщественном поведении, будет считаться позором для семьи, поэтому вполне вероятно, что его оставят на попечение отца, подразумевая при этом, что тот накажет малолетнего дебошира достаточно серьезно для того, чтобы он больше не повторял подобного.
Однако в случае совершения более серьезного нарушения — или неудачного столкновения с полицейским, не склонным проявлять снисходительность (в силу особого служебного рвения или по какой-либо иной причине) — возмутитель общественного спокойствия весьма вероятно предстанет перед судом. Как и в других странах, судебная система в КНДР имеет несколько уровней. На самом нижнем уровне провинившегося ждет «народный суд», председателем которого является авторитетный житель
