С особенной симпатией автор говорит о коллегах, также выказывающих признаки или интенции геоцентризма. «Понимая себя полпредом города в искусстве, Матрунецкий часто подписывал работы псевдонимом „Жорж Керч“». «…Ещё Лёлик дорог мне тем, что иногда ему снится, будто он — Крымский полуостров, и ему очень больно от всех этих шоссейных и железных дорог».
Геоцентризм сидовского разлива биографически проявляется почти во всём. Авторы возникшей в 1992 году крымско-московской поэтической группы «Полуостров» (М. Лаптев, Н. Звягинцев, М. Максимова, А. Поляков, И. Сид) решили между собой, что олицетворяют в поэзии, дополнительно друг к другу, пять природных стихий. Сид, разумеется, оказался воплощением стихии Земли. А например в 1997 году, наложив схему Москвы с отмеченными на ней основными литературными клубами и салонами на картограмму тектонических разломов под поверхностью столицы, он обратил наше внимание на то, что самые успешные проекты реализуются в геопатогенных зонах. (В таких зонах, как известно, люди испытывают головокружение: видимо, от успеха…)
В одном из текстов Сид признаётся, что «взаимоотношение человека с пространством, с географической средой табуизировано, оно выталкивает, парализует рефлексирующее на эти темы сознание». О том же в другом очерке: «Тема, как заколдованная, выталкивала при попытках в неё погрузиться»… В каком-то смысле, и данный сборник эссе, статей и комментариев, и вся жизнь его автора — это изнурительная и изобретательная борьба с этим ментальным параличом.
Обобщая, можно сказать, что жизнь Сида — одно из любопытнейших воплощений «пространственного поворота» (space turn, смещение внимания гуманитаристики с исторического ракурса на ракурс пространственно-географический) на отечественных просторах. Поэтому корпус текстов книги становится своеобразной геоцентрической автобиографией, — или, как выражается Андрей Поляков, автогеографией.
Если проследить тематику представленных работ по годам, видно, что в последнее время автора всё сильнее интересуют проблемы не только взаимоотношений человечества с географическим пространством, но и зоософии — осмысления образов животных и фантастических существ в мировой культуре (см. эссе «Двое в одном скафандре», «Донецк: амнистия джиннам», доклад «Нам нужна „мифологически насыщенная“ федерация» и др.). Об этом, вероятно — одна из будущих книг. Недаром две собственные рубрики, которые Сид вёл все эти годы в «Русском журнале», назывались «Геопоэтика» и «Зоософия».
Подытоживая всё сказанное, интересно было бы определить истоки сидовского геоцентризма. Где они? Может быть, в «земном» знаке Зодиака (рождён в начале января)?.. В давних занятиях лэнд-артом? В работе гидом на Великом острове Мадагаскаре? В кругосветных научных экспедициях времён молодости? (Отголосок фрегата «Паллада» в разных текстах не случаен.) Возможно. Но вчитаемся в давнее, 1988 года, стихотворение Сида «Воздух — Земля», написанное после армейских сборов, где автору книги довелось впервые прыгать с парашютом, и где его товарищ по вылету погиб: над ним не раскрылся спасительный купол… Окончание текста звучит так:
…Как в расколотом бублике дырка сливается с целой пустотой мироздания, так исчезает вдали, коллапсируя, страх. Продолжая инерцию тела, я дошёл до предела. Душа моя в центре Земли.Александр ЛюсыйГорода и локальные мифы
Крым: предчувствие новой мифологии
Боспорский форум как попытка к возрождению таврического мифогенеза[1]
Axis aestheticus mundi Tauricam transit.
Biberius Caldius Mero[2]«…культурологически наиболее обусловленная стартовая площадка для путешествия духа…»
Изяслав ГершмановскихКрым как географическая и культурная «вещь в себе», как тысячелетняя энигма, всегда приковывал к себе взор и будоражил фантазию мыслителей и романтиков. Отражающие героическую историю и повседневную жизнь полуострова вдохновенные тексты — от эпизодов «Одиссеи» до «Крымских сонетов» Мицкевича и пушкинского «Бахчисарайского фонтана» — участвовали в формировании порождаемых этой землёй мифов. Хрестоматиен тот факт, что именно Таврида послужила субстратом для возникновения этической мифологемы планетарного значения — образца верной жертвенной дружбы («…с Атридом спорил там Пилад…»: «Ифигения в Тавриде» Эврипида). Однако отмечаемое некоторыми исследователями ослабление здесь с приближением новейшего времени процесса мифообразования (например, Кнутс Адевитс, монография «Исторические этапы мифогенеза в Крыму как отражение смены общественно-экономических формаций», Тарту, 1957 г.) вынуждает нас ставить вопрос о необходимости целенаправленного заполнения этой всё отчётливее зияющей ниши. Природа, в том числе человеческая, не терпит пустоты. И во избежание самопроизвольного формирования характерных для эпох великих катаклизмов эсхатологических и демонологических мифов мы обязаны предложить этому гуманистическую альтернативу.
Один из последних случаев спонтанного позитивного мифотворчества имел место в середине — конце XIX века, когда реальный образ дерзкого татарского разбойника Алима трансформировался в архетипического вневременного героя — народного мстителя и защитника. Имевшие место в действительности экзотические подробности (сам Айвазовский пивал с Алимом кофий, а француженка Леони Лелоррен исполнила его портрет в симферопольском остроге) лишь работали на эту легенду[3].
Процесс сошёл на нет уже к концу первой трети XX века, с незаметной смертью последнего великого отечественного мифотворца Максимилиана Волошина. При этом выстроенный им миф под названием «Коктебель» почти гомеостатически функционирует — посреди окружающего мифологического вакуума — и по сей день, повторяя себя, как Фойникс, и так же сгорая с каждым новым писательским поколением.
Иллюстрируя в начале 90-х новое издание «Легенд Крыма» и проработав с данной целью массу архивных и прочих материалов, автор этих строк обратил внимание на то, сколь искусственными и, ergo, безжизненными оказывались попытки выработки новых локальных мифологем во второй половине века. «Мёртвые немцы на мысе Херсонес»: тысячи окружённых под Севастополем фашистов притворяются убитыми, чтобы не быть расстрелянными под горячую руку. «Старик с мыса Казантип» — человек, приобретший необычайную мудрость, просидев в погребе с гражданской войны до наших дней, и т. д. Видимо, не было в наличии неких необходимых условий, способствующих переходу исторического факта в устойчивую легенду и затем — в более или менее символизированный миф. Выяснение этих условий, природы этого механизма — тема отдельных исследований, а пока эти закономерности не вскрыты, нам также придётся действовать в определённой мере вслепую.
..Разумеется, строить абсолютно суверенную мифологию на «одном отдельно взятом полуострове» — утопия. Сама картографическая обособленность Крыма временами размывалась геополитическими флуктуациями. Так, Боспорское царство включало города на азиатской стороне пролива; Таврическая губерния распространялась на сопредельные северные территории. Однако Василий Аксёнов методом мифологического моделирования в романе «Остров Крым»
