Каверин как будто идет по дороге, параллельной дороге Лунца.
Но Каверин научился слишком легко. Он схематически понимает задачу, и ему нечем тормозить сюжетную схему, Каверин человек эренбургского типа, но еще не распустившейся «философии» и иронии. Русская же проза сейчас распадается на составные части так, как недавно распадалась поэзия в руках первых футуристов: на заумный язык, образы и т. д. Сюжетные вещи наполняются нейтральным материалом, материал, когда-то наполнявший их, печатается отдельно, в виде дневников, заметок[345].
НАЧАТКИ ГРАМОТЫ
(Адриан Пиотровский — «Падение Елены Лей». Пг., 1923)Вспоминаю, в 1919 году служил я в ТЕО (потом ПТО)[346] в Петербурге в репертуарной комиссии.
Полярный круг проходил тогда через Невский, и город казался мертвым, как мороженая рыба. Служили со мной: Михаил Кузмин, Анна Радлова, Алексей Ремизов и Адриан Пиотровский.
Пьесы поступали непрерывно. Казалось странным, что люди, писавшие и переписавшие эти толстые тетради, не знакомы друг с другом и не сговариваются где-нибудь на конспиративной квартире. Существовало только три-четыре, нет, четыре не было, типа пьес, и самый распространенный тип была пьеса с президентами и принцами. Лучшей вещью из этой стаи явилась «Вне закона» Лунца, а дальше шли сплошные озеры-люли[347], которые только авторы могли отличать друг от друга.
Пьесы эти скапливались у нас пластами. Очевидно, потом этот пласт оттаял, и мы должны выслушать все, что было тогда написано.
В родильных домах, чтобы не спутать ребят, пишут им номера чернильным карандашом на пятке. Но там дело упрощается тем, что дети — или мальчики или девочки; значит, есть и естественная классификация.
В театральном же деле пьесы с президентами и принцами могут быть классифицированы только по алфавиту.
Из старой дружбы к Адриану Пиотровскому нарушаю алфавитный порядок.
Но вот еще одно воспоминание.
В 1921 году пьесы оплачивались по-актно. Несомненно, что бытие определяет сознание. Акты получались маленькие. Писали мы тогда пьесу в ночь. Одну написал даже хорошую, т. е. не плохую — «Пушка коммуны», ее потеряли. Всего же написано мною было 16 пьес[348]. Список их, кажется, есть в «Союзе драматических писателей». Если кто найдет рукописи, согласен купить их обратно. Серьезные репертуарные люди сидят и спорят о Еленах и Люлях и создают им рекламу… О, наивные граждане, в искусстве трудно только новое, а Люлей и Елен можно приготовить без всякого священного трепета сколько и каких угодно!
Вещи эти контрреволюционные (или не контрреволюционные) — говорите вы. Этих вещей вовсе нет, они не написаны.
Это одни акты и принцы.
Адриан Пиотровский — талантливый человек, со знаниями и своеобразной (не в литературе) физиономией, и его президент не хуже других.
Более того, Адриан Пиотровский знает и по-гречески и понимает театр. Его пьесы наверно лучше смотреть, чем читать. Он знает театральную технику, знает, например, что если бить в железный лист (что может означать катастрофу) и при этом кричать громко, а на сцене потушить огни, то будет страшно.
Так у него и кончается «Елена Лей».
По школе Адриан Пиотровский принадлежит к радловцам.
Радлов такие театральные пьесы писал и пользовался таким красноречием. По сюжету «Елена Лей» связана с Аристофаном (с Лизистратой). Но половая забастовка взята как страшная. Сам Пиотровский указывает на это в тексте:
Торговец вдруг заговорил по-гречески:
«По системе древнегреческого поэта Аристофана! Олисбос октодактилос!»
Некоторые каламбуры ужасны по своей недобросовестности. Например: игра со словом «высечь» (высечь розгами и высечь из мрамора) устарела.
Но, конечно, не следует огорчаться такими пустяками даже самому Адриану Пиотровскому. «Елена Лей» не опасна, если только он так относится к ней, как к пародии.
ТОЧКИ НАД «И»
(Антуан Альбала — «Искусство писателя. Начатки литературной грамоты». С предисловием А. Г. Горнфельда. Пг., 1924)Были толстые журналы. Жили они лет сто. Писали в них особые люди; не литераторы, не писатели, а журналисты. Литературу они презирали.
Просматривали ли вы когда-нибудь комплект «Вестника Европы»? Сто лет печатался журнал и умудрился всегда быть неправым, всегда ошибаться. Это был специальный дренажный канал для отвода самоуверенных бездарностей. У них были свои боги, свои поэты, свои прозаики.
Другой канал, покороче, назывался «Русским богатством»; он происходил от славных родителей; предки его вели литературные войны. Но сам он был отдан под выпас П. Я.
Здесь разучивался писать Короленко, а писал Олигер, и здесь из номера в номер ругали и поносили сперва символистов (и до них еще кого-то), потом футуристов…
«Русское богатство» субъективно было честным журналом, но объективно это было место литературной оппозиции людей, плохо пишущих, против людей, пишущих хорошо.
А. Горнфельд — человек почтенный и украшенный многими ошибками. Так адмирал Макаров был славен своей неудачной попыткой совершить полярное путешествие на ледоколе.
Горнфельд никуда не плавал и, кажется, этим очень гордился.
Литературно он никого не родил и это, вероятно, очень аристократично. Конечно, Горнфельд умнее журнала, в котором он писал, но тем хуже, так как он действовал сознательно.
В литературе не надо жалости и нужно поэтому не замалчивать бесполезность пути Горнфельда, а сделать из него памятник и пугало.
Кажется, первый раз А. Горнфельд (очень милый в жизни и образованный человек) что-то советует. Интересно, конечно, то положительное, что может предложить нам человек с громадным, хотя и отрицательным литературным опытом. Книга Альбала вся основана на анализе отрывков прозы, разбираемых со стороны их стиля. Все эти отрывки, конечно, понятны для французского писателя и взяты из писателей, ему известных.
Для русского читателя они дают очень мало, так как нельзя учиться стилю по переводам. Сам А. Горнфельд (чрезвычайно милый и образованный человек) понимает это, когда говорит «что книга будет полезна только для того, кто, прежде всего, попытается заменить его (Альбала) французские ссылки и сопоставления соответственными выдержками и примерами из русской литературы».
Конечно, такая замена должна была быть сделана редактором (можно указать одну попытку на это: стр. 138, пример из Тургенева), но возлагать всю эту работу на неподготовленного читателя — значит сознательно делать книгу бесполезной.
Сама книга далеко не первоклассна.
Автор ее стоит на точке зрения неизменности законов и даже правил стиля, т. е. думает, что писали всегда одинаково, а если писали иначе, то ошибались.
Таким образом оказывается, что нужно избегать (всегда) «повторений слов», хотя и у лучших писателей нет в них недостатка (стр. 77).
Если читатель этой книги начнет после этого изучать литературу, то узнает, что повторения — правило для «библии», для «Калевалы», для русского так называемого народного творчества, что они же правило для Гоголя и ими же широко и сознательно пользовался Лев Толстой.
Но Альбала этим не смущается, он на одной странице (стр. 94) исправил Расина, Ричардсона, Сервантеса и Софокла.
В другом месте Альбала говорит:
«Ясно, например, что нужно идти прямо к цели и избегать отступлений».
