Теория каваии

могло быть такого, чтобы вовсе не было кавайных девушек или зверюшек! Ответ: для этого использовалось слово уцукуси. Та сфера, к которой отсылало слово уцукуси в устах аристократии, в ходе средневековых лингвистических сражений испытывала натиск новомодных вульгаризмов.

Известно, что слово уцукуси, которое может записываться как иероглифом «красота», так и иероглифом «любовь», в эпоху Хэйан использовалось скорее в значении современного каваии, нежели в смысле «красивый, прекрасный» (англ. beautiful). А современному уцукусии соответствовало слово кутаси. Приведем в качестве примера знаменитый отрывок из «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон (начало XI века), фрагмент 146[50]:

151. То, что умиляет

Детское личико, нарисованное на дыне.

Ручной воробышек, который бежит вприпрыжку за тобой, когда ты пищишь на мышиный лад: тю-тю-тю!

Ребенок лет двух-трех быстро-быстро ползет на чей-нибудь зов и вдруг замечает своими острыми глазками какую-нибудь крошечную безделицу на полу. Он хватает ее пухлыми пальчиками и показывает взрослым.

Девочка, подстриженная на манер монахини, не отбрасывает со лба длинную челку, которая мешает ей рассмотреть что-то, но наклоняет голову набок. Это прелестно![51],[52]

Артур Уэйли, специалист по японской литературе, живший в Лондоне в начале XX века, в своем переводе «Записок у изголовья» на английский переводит слово уцукуси как pretty[53]. Некоторые места перевода вызывают сомнения, поэтому я предлагаю еще раз перечитать японский текст, но теперь уже в его современном виде, сопоставляя с английским переводом и обращая внимание на то, какой образ возникает у Сэй-Сёнагон в тех местах, где она использует прилагательное уцукуси:

То, что мило

Лицо ребенка, который кусает дыню. Воробьиный птенчик, который прискачет — прыг-прыг, — если приманить его, подражая чириканью. А если его поймать и привязать к лапке нитку, то прискачет мамаша птенчика и станет его кормить. Ребенок примерно трех лет, вдруг шлепнется на землю, увидит вдруг что-нибудь мелкое и необычное, припустится бегом, схватит добычу своей крошечной ручкой и вот уже несет показывать взрослым. Девушка, которая, сделав себе прическу как у монахини, откидывает голову назад, чтобы убрать челку с глаз и на что-то посмотреть[54],[55].

И вправду, если принять во внимание эти свидетельства, проникаешься странным чувством: как это за тысячу лет вовсе не изменились те крошечные, кавайные вещи, столь близкие и родные взгляду японца… Сэй-Сёнагон приводит примеры того, что считается каваии на данный момент: младенческое, невинное, простодушное, наивное, безыскусное, требующее защиты со стороны взрослого; при этом она как бы играючи наводит фокус на все эти вещи. Здесь не чувствуется покровительственного взгляда сверху вниз со стороны зрелого и вышестоящего по отношению к незрелому, но, наоборот, видно желание утвердить незрелое в качестве красивого, прекрасного. И вот я думаю: этот самый Уэйли, отродясь не бывавший нигде восточнее Стамбула и по причине собственной застенчивости не знавший истинной любви к женщине, — не испытывал ли он глубокого сочувствия и сострадания по отношению к подобной эстетике незрелости?

Метаморфозы каваии

Ну хорошо, оставим все эти материи и вернемся к изменениям, которые выпали на долю слова каваюси. В упомянутом словаре старояпонского языка «Когодайдзитэн» выдвигается следующая гипотеза: слово каваюси впервые встречается в «Кондзяку-моногатари» потому, что изначально оно было вульгаризмом, присущим низкому простонародью[56]. Понятное дело, благополучные особы, собиравшиеся во дворце, пользовались словом уцукуси. Однако время шло, и к концу Средних веков у каваюси стал выветриваться отрицательный оттенок смысла, присущий скорее прилагательному итамасии («прискорбный, жалкий») или выражению ки-но доку да («бедный, несчастный, жалкий, достойный сожаления», букв. «яд в душе»). Семантической доминантой стало значение, которое обнаруживается в слове аирасии («хорошенький, милый», пишется с иероглифом «любовь», как и уцукусии). Пример из «Кёгэнки»[57], пожалуй, является хрестоматийным: «Ведь у тебя есть внук. Было бы мило с его стороны, если бы он навестил мать». В итоге с какого-то момента слово каваии стало записываться иероглифами 可愛い (где 可 означает «возможно, должно быть» и другие варианты модальности, а 愛 — «любовь»). Подобный случай — пример фонетического использования иероглифического слова, заимствованного из буддийской литературы (так называемое атэдзи).

В словаре «Vocabulario da Lingua Iapan», выпущенном в 1603 году Иезуитским обществом, есть вокабула Cauaij[58], которая толкуется следующим образом: «Сочувствие, сострадание; вещь или человек, вызывающий чувство жалости; испытывать чувство сострадания». Можно предположить, что уже тогда сложился прообраз значения сегодняшнего каваии. Рассмотрим примеры производных слов, появившихся в период Эдо.

Всем известная знаменитая фраза из театра Кабуки «ненависть, исполненная сострадания (каваии), в сто крат сильнее» относится к любовному чувству — точнее, к той его части, которая после предательства оборачивается сильнейшей ненавистью. Тогда же появляется новое слово каваюраси, производное от каваюси. В новелле Ихары Сайкаку «Женщина, несравненная в любовной страсти»[59] есть такие слова: «Для деревенщины они — очаровательная молодежь, притом имеют приятные (каваюрасики) манеры», что напрямую связано с современным каваирасии. В отличие от каваии, каваирасии подразумевает некоторую психологическую дистанцию, это своего рода выражение-эвфемизм, но для Сайкаку подобная тонкость уже приводит к резкому отличию. Далее, если к основе каваюи прибавить суффикс — гару, получится глагол каваигару («любить, ласкать, баловать»), который получил широкое распространение. «Только и делал, что баловал (каваигару) своего постреленка, другие дети пускай хоть помирают — мне и дела нет» — эта фраза из «Укиё-буро»[60] показывает, что значение каваигару то же, что и в современном языке: относиться по-доброму, с чувством нежности, ласки, бережно обращаться, баловать.

Чем ближе к современности, когда каваюи превратилось в разговорное каваии, тем больше появляется любопытных примеров. В романе Фтабатэя Симэя «Посредственность»[61], который заложил фундамент беллетристики, написанной разговорным языком, есть такой пассаж: «Папинька, допустим, дурачок, но выглядит настолько простодушным, что мне делается умильно (каваюи)»[62]: отсюда следует, что употребление соответствующего слова по отношению к старикам не является достижением современности, но наблюдается уже в период Мэйдзи. Указывая на такие качества отца, как «простодушие», «детскость», «дурашливость», и называя их словом каваюи, Фтабатэй тем самым хочет выразить любовь к отцу.

У поэта Сакутаро Хагивары в стихах из сборника «Вою на Луну»[63] есть гротескные строки:

Лягушкаубитавставвкружок, детиподнялиручкивсевместекаваюрасии[64]поднялиручкивкрови[65],[66].

Здесь каваюрасии означает нечто маленькое, непорочное, хрупкое. Похоже, Сакутаро выворачивает наизнанку прилагательное, обычно применимое к ребенку, желая запечатлеть жестокость, идущую от наивности и невинности.

Теперь я хочу вернуться к упомянутому в начале главы рассказу «Ученица» Дадзая Осаму. Думаю, уже всем понятно, что этот рассказ, приведенный тут ради монолога девушки, — отдаленный основоположник сегодняшней субкультуры каваии. Сравним: «Сегодня я даже румянами не пользовалась, а щеки такие красные-красные,