Поллукс говорил низким, теплым, певучим голосом, напоминавшим звук виолончели. Голосом любящего отца. Он ласкал взглядом ряды учеников так, словно все они и впрямь были его потомками, независимо от цвета кожи и свойств.
«Двадцать один Дух Семьи, – подумала Офелия, – и каждый по-своему уникален».
– Вы наша гордость и надежда; моя сестра и я – мы многого ждем от вас, – продолжал Поллукс. – Не всем вам суждено стать виртуозами, но в любом случае каждому предстоит строить будущее нашего города, какое бы место вы ни заняли, покинув стены «Дружной Семьи».
Офелия насторожилась: она заметила, что Леди Септима, стоявшая на эстраде среди Лордов, непрестанно шевелит губами в такт речи Поллукса и не спускает с него глаз, словно учитель с ученика, от которого ждет блестящего ответа.
Девушка украдкой окинула взглядом профили своих товарищей. Они жадно слушали эту речь, и на их лицах было ясно написано, что единственное стόящее занятие в мире – быть виртуозом. А ведь такой чести удостоятся только двое студентов из каждой группы…
Улыбка Поллукса стала еще шире.
– Я слышу биение ваших сердец, и это наполняет ликованием мое собственное. Благодаря вашим родителям и родителям ваших родителей мы живем в эпоху мира и процветания, каких никогда не знали наши древние предки. Мира и процветания, гарантами которых вы готовитесь стать в свой черед.
Поллукс умолк, и воцарилась такая глубокая тишина, какой Офелия никогда еще не слышала в зале, полном народу. Ей ужасно хотелось нарушить эту тишину кашлем. Но еще сильнее было искушение поднять руку и попросить Поллукса чуть больше рассказать о древнем обществе. Учащихся принуждали заучивать наизусть историю технологий, геологических периодов, лингвистических эволюций, досконально знать все ответвления гигантского Межсемейного генеалогического древа, вплоть до самых мелких, но никогда ни слова не говорили о том, как жило человечество до Раскола.
– А теперь, дорогие дети, я хотел бы сказать вам… сказать…
Поллукс запнулся – он забыл продолжение своей речи. На какую- то долю секунды этот харизматичный отец семейства превратился в растерянного школьника. Он взглянул на Елену, но та и не подумала прийти к нему на помощь – она по-прежнему сидела, крепко сжимая огромный рот и глядя куда-то вдаль сквозь свои очки-телескопы.
Офелия заметила, что Поллукс инстинктивно обернулся к Леди Септиме, и та снова зашевелила губами. И тут девушку осенило: Дух Семьи был самой обыкновенной марионеткой! Гигантской, великолепной марионеткой!
– Да, так вот что я хотел вам сказать, – продолжил Поллукс все с той же ослепительной улыбкой. – Моя сестра и я, мы оба желали бы лично поблагодарить наших меценатов, субсидирующих «Дружную Семью». Их цель – воспитать в вас чувство истинного патриотизма и гражданского долга, такого долга, который подавляет самые низменные инстинкты, самые агрессивные устремления. А теперь, дорогие мои дети, предоставляю вам слово: исповедуйтесь!
Офелия пришла в полное недоумение: кто должен исповедаться и в чем?
Из первого ряда учащихся вышел курсант и провозгласил на весь зал:
– Торжественно клянусь в том, что я не лгал, не мошенничал, не воровал и никоим образом не нарушал законов города.
– Прекрасно, – ласково ответил Поллукс. – Если у кого-то есть возражения, пусть выскажет их, здесь и сейчас.
Возражений ни у кого не нашлось, и юноша снова встал в ряд, откуда выступил его сосед, все с тем же заявлением. Таким образом высказались все студенты. Кое-кто публично каялся в том, что не доел свою порцию, допустив таким образом разбазаривание продуктов. Или в том, что списал лекцию у товарища, потому что сам невнимательно слушал. После чего командир провинившегося предлагал то или иное взыскание, и Поллукс одобрительно кивал.
Офелия была ошарашена.
Но когда она услышала первое возражение, ей стало ясно, почему виновные разоблачали себя сами. Один из курсантов-нотариусов поклялся в соблюдении законов, как вдруг поднялась чья-то рука.
– Возражаю! Я слышал, как он произнес слово, запрещенное Индексом.
По залу поползли шепотки, и благожелательная улыбка Поллукса тотчас погасла, словно это заявление поразило его в самое сердце.
– Курсант, что вы можете ответить?
Вопрос прозвучал из уст Елены: она впервые открыла рот, и ее замогильный голос тут же оборвал перешептывание. Она отрегулировала свои очки, заменив одни линзы на другие, чтобы лучше рассмотреть обвиняемого.
– Я протестую, – ответил тот. – Это не совсем верно…
– Это либо верно, либо неверно, – оборвала его Елена. – Есть ли другие свидетели, которые могут это подтвердить?
Тотчас из рядов поднялось множество рук. Офелия увидела, как у бедного парня запылали уши. Ей и самой стало не по себе: Исповедь оборачивалась публичным судилищем.
– Я приношу свои искренние извинения, – пролепетал курсант. – Возможно, один раз, во время какого-нибудь диспута, я и сказал, что сражаться бесполезно, но исключительно в переносном…
– Значит, вы провинились трижды, – тотчас возразила Леди Септима. – В том, что позволили себе данное высказывание, в том, что не признались в нем, и в том, что повторили его здесь. Леди Елена, решать, конечно, вам, но лично я предложила бы карантин.
– Пусть так и будет, – бесстрастно подтвердила леди Елена. – Курсант, начиная с этого момента вы наказаны карантином. В течение сорока дней мы запрещаем вам разговаривать с кем бы то ни было, а всем окружающим – разговаривать с вами. На это же время вы лишаетесь своих привилегий и права участвовать в любых коллективных мероприятиях. Никаких увольнительных. Никаких гостей. Никакой переписки. Вы будете слушать лекции молча и говорить лишь в тех случаях, когда командир обратится к вам напрямую.
Офелия увидела, как уши курсанта сменили цвет с багрового на мертвенно-белый. А у нее в ушах стоял гул, как в пчелином улье. Девушка даже представить себе не могла весь ужас подобной изоляции. Разве можно так жестоко карать человека лишь за то, что он произнес слово «сражаться»?! Значит, вот что такое трудиться на благо мира! Напрасно Офелия вертела головой, оглядывая ряды учеников, – никто из них даже не подумал возразить. Но она постаралась сдержать волнение, когда заметила, что Октавио пристально наблюдает за ней из-под своей длинной смоляной челки.
Исповедь продолжилась, и Поллукс, уже забывший о недавнем инциденте, вновь обрел отеческое благодушие.
Наконец дошла очередь и до Офелии. Ее сердце колотилось так бешено, что она боялась, как бы его не услышали с эстрады Поллукс и Елена. Все ее соседи по спальне уже отчитались, и никто из них не признался в похищении перчаток. Что же будет, если она сейчас публично объявит об этом? Памятуя о фальшивом удостоверении личности в тайнике, девушка сознавала, что не может позволить себе устроить скандал.
– Торжественно клянусь в том, что я не лгала, не мошенничала, не воровала и никоим образом не нарушала законов города.
Слабый голосок Офелии прозвучал еле слышно, однако Поллукс не попросил ее повторить клятву, и
