Пусто, ветер гоняет грязные целлофановые пакеты. Противоположная сторона, что перед моей, последняя. Вдоль нее и двигался. Вот и крайний гараж. За его углом ворота, которых давно нет. Только два железных столба остались. Все собирались сброситься да электрический шлагбаум поставить, но потом передумали. На кой хрен он сдался? Это же тогда и охрану надо ставить, чтобы не столько гаражи, сколько сам шлагбаум охраняли. Ночью ведь тут кого только не шляется. Просто так сломают. Из удали молодецкой. К тому же через гаражи еще сквозной проезд. Раньше-то его не было. Там, за нами, воинская часть стояла. Режимный объект. И не то чтобы полноценная часть, но что-то типа штаба было и плац. Если честно, никогда не интересовался, что там служивые делали, но раз были там, значит, надобность была. В девяностых все, понятное дело сократилось и куда-то делось. Остался плац, здание не то штаба, не то еще чего-то, да пара непонятных строений. Охраны нет, вот и начали ездить через ту сторону. А тут мы со своим шлагбаумом… нет, как пить дать сломали бы.
Заглядываю за угол. Там должна быть асфальтированная дорога, которая ведет к нашему кооперативу, вдоль девятиэтажного дома. Должна, но, походу, не обязана. Нет той дороги более, как нет собственно и дома, вдоль которого она когда-то шла. Дом рухнул набок, погребя под завалами проезд. Впереди было дикое нагромождение бетонных обломков и торчащей арматуры, пополам с обломками мебели и прочего теперь уже мусора. И тут до меня дошло, что же сразу показалось неправильным. Чего не хватало глазу. Выше нас дома стояли. Они практически нависали над гаражами, а теперь чистое и голубое небо, ничего не загораживает. Вот тогда-то и подкосились ноги, в груди сердце гулко ухнуло и начало сбоить. ДОЧЬ! ИРИШКА!
Задыхаясь, остервенело карабкаюсь по грудам изломанного гравитацией бетона, спотыкаясь и падая каждую минуту. В голове одна мысль. Что же за отец я такой? Землетрясение, дома рушатся, а я валяюсь в гараже, консервы трескаю! Козел, а не отец! Отвык думать в первую очередь о семье. С тех пор как перестал быть им нужен, прошел не один год. Думать только о себе приходилось. Но ведь это меня не оправдывает. Жена-то ладно, у нее теперь есть кому позаботиться. Но Иришка, Ириска сладкая, моя дочь, кровиночка. Плохо вижу от злой влаги, что навернулась на глаза. Злюсь на себя.
Ругаю последними словами и лезу, карабкаюсь на груду битого бетона. С вершины этой беспорядочной груды обломков должно быть видно, что стало с домом, в котором я когда-то жил.
Вот и она. Не Эверест, но запыхался уже. Хватаюсь за торчащий кусок арматуры, помогая себе взобраться. Там, наверху продолговатой, огромной кучи, что раньше была девятиэтажным домом о трех подъездах, вроде в насмешку над всей этой чехардой как ни в чем не бывало стоит табурет. Обычная такая кухонная табуретка. Встаю рядом, во все свои два ноль пять. Из груди рвется стон. Вид открылся страшный. От спального района только груды битого бетона остались. Ноги сами подкашиваются, и я плюхаюсь на услужливо стоящий рядом тот самый табурет. Редко где устояло несколько этажей, которые возвышаются рваными обломками. Мой дом… вернее когда-то мой, частично устоял. Вглядываюсь. Вон в той части на четвертом этаже и жил я. Когда-то тут везде был частный сектор. До сих пор, по зиме, начинает переть вода из засыпанных некогда колодцев. Мне было десять лет, когда наш дом попал под снос, и мы переехали в новую квартиру. Тут и прошла моя юность. Тут и в школу ходил, и в армию отсюда ушел, и с моря сюда возвращался… до определенного момента. Иришка же в мою родную школу ходила. В следующем году заканчивать должна была. Взрослая совсем.
Ворохнулась надежда. Может, выжила? Не чувствовал я смерть родного человека. Вот когда отца хоронил – чувствовал. Мать, когда на погост вез, тоже было чувство утраты, а вот дочь ощущал живой. Не мог я ее представить мертвой и раздавленной. Не мог и не хотел. Пусть я лузер, пусть никчёмный человек, но такого даже я не заслужил. Встаю. Топор как трость использую, опираясь при спуске. Моя цель – добраться до дома. Та уцелевшая его часть, как маяк. Тут недалеко. Метров около ста в горку. В другое время я бы и не заметил этого расстояния. Что тут идти? Минуту неспешным шагом.
Однако сейчас тащить свою тушу в сопку ох как тяжело, да еще везде навалено обломков, которые или обходить, или перелезать приходится. Тишина уже просто давит на уши. Даже вездесущих воробьев и тех не видно и не слышно. Только битый бетон хрустит под ногами. Бреду. Вдруг тишина разбавляется посторонним звуком. Вроде чавкает кто-то. Собаки? На трупах подъедаются?
Вполне может быть. Тут надо осторожней. Если собаки попробовали крови, это уже не друзья человека. В них зверь просыпается. А в стае так и вообще тихий ужас. Порвут на немецкий крест. Мама сказать не успеешь. Стараюсь двигаться как можно осторожней, перемещая топор из положения – опора, в положение – оружие. По широкой дуге обхожу железные гаражи. Это у нас кооператив человеческий, а тут дикие. Дальзавод когда-то клепал железные коробки в невероятных количествах. Стоили они недорого, но и стоят теперь где попало. Куда смогли приткнуть, там и стоят. Прислушиваюсь. Да нет. Вроде не собаки. Вроде люди. Уже хотел было окликнуть, да что-то остановило. Что-то резануло глаз. Навел резкость и… Святый боже!!! Чуть не выплюнул тушенку, что совсем недавно схарчил! За углом железной коробки сидели двое и жрали. Жрали третьего, чьи останки лежали в луже крови. Именно останки, так как телом те куски и осколки костей назвать язык не поворачивался. Тут-то я и понял, что меня в запахах настораживало. Воняло мертвечиной. Эти двое увлеченно чавкали и хрустели. Похоже, что мужик и тетка какая-то. Мужик в рваных трениках и майке, а тетка в некогда стильном темно-синем брючном костюме. Теперь цвет только угадать и можно. Ну, дык после такой трапезы любой одежде дорога одна – на свалку.
От неожиданности происходящего оступился. Неудачно поставил ногу. Кусок
