Уж не знаю, по какой статье нынче идет борьба против социализма с оружием в руках, но на пулю в мой затылок этого расклада хватит с гарантией.
Тут я в полной мере осознал, какая это непозволительная роскошь — спокойно подумать о тщете всего сущего: вопросы полетели в лицо как стежки швейной машинки на китайской фабрике.
— Кто вас подначил к идеологии "Чёрных волков"? Когда?
— Место вашего проживания? Адреса?! Явки?!
— Кто был на скаутинге в Казани?
— Через кого вы получали агитационную литературу?
— С кем из членов ВКП(б) вы хорошо знакомы, и где они работают?
— Адрес и номер дома где вы встречались с Борисом Зеленовым?[20]
— Связи с куратором из Берлина, господином Свежевским?[21]
— В каких учреждениях белых правительств служили? Должности, звания?
— Кто такой Шикльгрубер и какие картины он рисует?
— Как относитесь к советской власти? Как это понимать: никак?!
Мелькали абсолютно дикие вопросы из анкеты, термины типа "Совет начальников отрядов", "Съезд объединённых патрульных" и "Совет инструкторов". Перечислялись фамилии как бы моих знакомых и друзей. Приводились слова уже арестованных скаутов,[22] которые обвиняли меня в какой-то дикой чепухе, направленной на свержение социалистического строя.
Да черт возьми, что я в принципе могу ответить, если впервые в жизни слышу про скаутов в СССР? Для меня это не более чем природно-ориентированные детки в забавных панамах защитного цвета из американских фильмов! Подростки, которые, в сущности, ничуть не опаснее ежиков! Поневоле пришлось симулировать потерю памяти. Помогло мало, еще бы, после моего идиотского пассажа о берлинском художнике угрозы перемежались с уговорами, их сменял шантаж, за которым следовала смешная попытка подкупа папироской, и уже более серьезная — шикарным обедом для растущего организма "прямо тут, сию минуту распоряжусь".
Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав по телефону с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, на тему: "как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину", она, не прощаясь вышла. Вместо нее за меня принялся сменщик, неторопливый долговязый прибалт.
Грешным делом я подумал о классике: "будут бить, возможно, ногами". Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками от руки, видимо доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.
До сих пор интересно, какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну, кроме идиотского смеха, разумеется?
Наконец, уже когда за окном стемнело, меня отстали в покое. Прощальное напутствие, впрочем, не порадовало:
— Помните, гражданин Обухов, мы не будем торопиться, спешить нам некуда. Меньше шести месяцев дознание не идет, так что на год вы здесь прописаны. Советую вам хорошенько подумать, все обмозговать и чистосердечно раскаяться. Теперешнее ваше поведение к хорошему не приведет.
Лучше бы одолжили почитать научно-популярную книжку про скаутов!
Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой, собственный календарь. Сразу с запасом, на двенадцать месяцев вперед. А потом… Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, пока меня считают Обуховым, из дворян — не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я мобилку куда-нибудь в иное место, добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной, платить столь много я пока не готов.
Долго предаваться самобичеванию не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло. Чего они хотели, я не понял,[23] но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:
— Мне мешает свет!
— Не положено!
Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.
А на следующую ночь, или, скорее, очень раннее утро, вызвали "с вещами". Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал — попугали, попробовали взять "на слабо", но без доказательств решили снять с казенных харчей. Даже невольно заулыбался, когда вели мимо ярко освещенного буфета, за столиками которого, несмотря на ночь, обжирались несколько следователей, нарядных, подтянутых мужчин и женщин в полувоенной форме. Сытых и довольных своим превосходством.
Однако реальность оказалась куда прозаичнее. Как видно, полностью установив мою личность и степень прегрешений, администрация решила освободить ценную "семьдесят седьмую" под кого-то более важного. Мою же никчемную скаутскую тушку перебросили в общую камеру.
В отличие от глухой одиночки, тут выходящая в коридор стена имела широкие, забранные прутьями решетки окна, такой же была и сама дверь. Ни дать, ни взять — зоопарк. Едва переступив низкий металлический порог, я невольно замер. Радость "наконец-то хоть людей увижу" сменилась ожиданием страшной, и, как я помнил по книжкам, неизбежной прописки.
Тем более удивили первые тихие слова:
— Пожалуйста, раздевайтесь, товарищ, — ко мне навстречу в одном белье поднялся с лавки мужчина лет пятидесяти. В тусклом, только нарождающемся свете зари, проникавшем из двух окон на противоположной стене, его голова блестела неестественной лысиной. — Вы недавно с воли? Хотя пустой вопрос, и так ведь видно. Я камерный староста Фохт, Георгий Карлович,[24] если вам угодно. Тут уже девятый месяц, веду бухгалтерию, коли так можно сказать, почти как до ареста, в Древтресте.
Не успел я толком удивиться, как он вытащил откуда-то из-за спины растрепанную тетрадь и быстро вписал
