Нега слетела с меня после первой же пары фраз, начертанных ровным почерком мужа. Я уже привыкла, что при подобном способе общения альмирец жертвовал — в угоду скорости и краткости — всеми теми мелочами, которыми мы неизменно пользуемся в речи: вежливостью, образностью, подробностями и тактом. Обычно это не доставляло неудобств, но сейчас я остро пожалела, что Стьёль не мог сообщить новости как-нибудь помягче.
— Я… с Райдом? — ошеломленно переспросила я, глядя сквозь дощечку и ощущая в голове звенящую пустоту. — Ой, ржа побери! — Я со стоном уткнулась лицом в шею мужа и зажмурилась. — Как хорошо, что ты догадался проверить, и что ты дан, и что заметил эти чары…
От мысли, как все могло повернуться, окажись Стьёль менее подозрительным, мне стало по-настоящему страшно. И холодно, несмотря на горячую воду и тепло тела мужчины рядом. Я поежилась и прижалась к мужу теснее, глубоко вдохнула, впитывая ставший уже родным горько-хвойный запах его кожи. Тихо плеснула вода — Стьёль шевельнулся, явно собираясь написать что-то еще.
«Я догадался не сразу, только когда ты назвала мое имя. В первый момент поверил. Прости».
— Сложно не поверить собственным глазам, — тихо возразила я и вновь зажмурилась, чувствуя резь в глазах и ком в горле от подступающих слез. — Я бы тоже поверила. Даже твердо зная, что ты слишком благородный для такого, даже понимая, что ты не станешь обманывать. Почему-то хорошее всегда вызывает сомнения, а в плохое верится легко…
Жутко было поставить себя на место мужчины и даже мысленно стать свидетелем подобной сцены. В груди от одних только мыслей о подобном нестерпимо жгло — до острой боли, до стона сквозь стиснутые зубы.
Мужчина забрал из моих судорожно сжатых пальцев дощечку, отложил на широкий бортик ванны, обхватил мою ладонь своей, коснулся ее губами и прижал к груди. Потом отпустил, но приподнял мое лицо за подбородок, легким поцелуем коснулся переносицы, сомкнутых век, щеки, спустился к губам. Целовал ласково, почти трепетно, а я дрожащими пальцами цеплялась за его плечи, будто мы не в ванне, а в открытом море — стоит разжать руки, и оба утонем. И чувствовала, что по щекам все-таки текут слезы — от счастья и облегчения, что все обошлось, и от мучительного страха потери, болезненно сжавшего горло.
Появилось острое, ослепительно-яркое ощущение-понимание, что чувства, доверие, отношения, человеческие жизни — все это тонко, как паутинки. Одно неосторожное движение — и ничего не станет. Ошибка, случайность — и сбудется самое жуткое проклятье: больше никогда не ощутить на губах вкус дыхания любимого мужчины, больше никогда не видеть теплой, чуть насмешливой улыбки и сильных уверенных рук, плетущих в воздухе диковинную вязь самого странного языка этого мира.
— Я люблю тебя, — едва слышно выдохнула я в губы мужа, не открывая глаз. — Пообещай, что не уйдешь, что не оставишь меня одну…
Он обещал; я чувствовала это в прикосновениях, в осторожных поцелуях, в дыхании и стуке сердца, в тепле его Искры. И меня совсем не волновало, что я никогда не услышу ответного признания. Плевать! Чтобы понять того, кто рядом, не обязательно нужны слова. Без них порой получается правильней, искренней, честнее.
Мы долго просто так сидели, обнявшись, обмениваясь легкими поцелуями и старательно не думая ни о чем постороннем. Во всяком случае, я очень старалась, а Стьёль не пытался напомнить мне о делах и сам не стремился уйти. Было слишком хорошо, чтобы нарушать эту гармонию лишними движениями.
Странная закономерность: почему-то мгновения наивысшего единения у нас с мужем случаются в ванне. В постели мы либо спим, либо слишком энергично бодрствуем, в остальных местах всегда есть риск, что в неподходящий момент явится кто-то из советников с очередными новостями, вопросами или предложениями, а здесь — мы только вдвоем.
Может, именно поэтому в Вирате ванная комната — самое дальнее и потаенное помещение дома? Здесь человек совершенно наг, беззащитен и особенно чист. У нас говорят, что пресная вода очищает не только тело, но и душу…
Но потом это блаженство нарушила совесть. Вспомнилось всякое: и гора мелких рутинных дел, и грядущая встреча моего супруга с шахом, и длинный список вопросов, которые следовало бы задать тому же Стьёлю. Я сосредоточилась на личных переживаниях и страхах и даже не подумала о том, что за всеми этими беспокойствами стоит чей-то злой умысел, причем план явно состоял не из одного пункта «испортить кесарю личную жизнь».
Однако из ванны мы все равно выбрались без спешки, немного повозились и подурачились, вытирая друг друга. Стьёлю нравилось меня щекотать, потому что я боялась щекотки. А мне эта возня тоже доставляла несколько извращенное удовольствие: было здорово визжать, вырываться и хохотать до слез, до полного изнеможения.
Высказанное признание не только не добавило неловкости, но даже как будто сделало меня легче и свободнее. Будто я не несколько слов сказала, а сбросила тяжелый груз.
В гостевой части покоев нас — уже вполне одетых, совершенно успокоенных и чинно держащихся за руки — встретил остывающий завтрак (из-за распоряжений о котором, надо думать, Стьёль и присоединился ко мне с опозданием) и, внезапно, Хала.
И без того не красавец, сейчас Пустая Клетка выглядел совсем уж пугающе: он осунулся, от лица остались, кажется, только большой рот и выпуклые глаза, под которыми от усталости залегли тени. Нечесаные лохмы были небрежно собраны в хвост, простая белая туника заляпана чем-то, подозрительно похожим на кровь. При этом дан лучился самодовольством, и это, в сочетании с его общим видом, настораживало.
— Наконец-то вы! — вместо приветствия ворчливо сообщил он. — Когда вам уже надоест всякую свободную минуту тратить на подобные глупости?!
Мы со Стьёлем весело переглянулись, но комментировать это не стали и уместились напротив гостя на одном ложе: муж — сидя, я — забравшись с ногами и слегка прижавшись к его боку.
— Не ругайся, — попросила я, примериваясь к тарелкам. — Лучше расскажи, что вы придумали? Ты
