Сердце у Нэнси словно выскочило из груди и застряло в горле, она начала задыхаться. Глотнула, чтобы втолкнуть сердце обратно, и прошептала:
– Неправда.
У Суми блестели глаза.
– Да ну?
Элеанор хлопнула в ладоши, чтобы привлечь их внимание.
– Нэнси, почему бы тебе не распаковать свои вещи и не начать обустраиваться? Обед в половине седьмого, после обеда, в восемь, групповая терапия. А ты, Суми, сделай одолжение, не вынуждай ее убить тебя в первый же день.
– Каждый ищет свой путь домой, – сказала Суми и исчезла за окном – вернулась к тому, чем была занята, пока Элеанор ее не оторвала. Директриса бросила на Нэнси быстрый извиняющийся взгляд и тоже вышла, закрыв за собой дверь. Как-то вдруг, без предупреждения, Нэнси осталась одна.
Она постояла на месте, считая до десяти и наслаждаясь неподвижностью. Там, в Чертогах мертвых, ей иногда приходилось стоять в одном и том же положении несколько дней подряд, ничем не выделяясь среди других живых изваяний. Девушки-служанки, менее искушенные в неподвижности, проходили мимо с губками, смоченными гранатовым соком с сахаром, и прижимали их к губам неподвижно стоящих. Нэнси научилась даже не глотать, чтобы сок сам стекал по горлу, поглощать его пассивно, как камень поглощает лунный свет. Месяцы, даже годы ушли на то, чтобы научиться стоять совершенно неподвижно, но она научилась, о да, научилась, и даже сама Леди Теней назвала ее недостижимо прекрасной – ее, маленькую смертную, не признававшую спешки, горячности и суеты.
Но этот мир создан для вечно спешащих, горячих и суетливых, он так не похож на тихие Чертоги мертвых. Со вздохом Нэнси вышла из неподвижности, открыла чемодан. И замерла снова, на этот раз в испуге и смятении. Ее одежды – ее воздушных платьев и прозрачных черных рубашек, отобранных с такой тщательностью – в чемодане не было. Вместо них – пестрый ворох материи всех цветов радуги, такой же яркий, как вещи Суми, разбросанные по другой половине комнаты. Сверху, на этом ворохе, лежал конверт. Дрожащими руками Нэнси открыла его.
«Нэнси, милая, нам очень жаль, что пришлось сыграть с тобой такую злую шутку, но ты не оставила нам выбора. Ты уезжаешь в школу, чтобы выздороветь, а не вязнуть бесконечно в том, что с тобой сделали похитители. Мы хотим, чтобы к нам вернулась наша настоящая дочь. Это была твоя любимая одежда до того, как ты пропала. Ты была нашей маленькой радугой! Помнишь?
Ты почти все забыла.
Мы любим тебя. Мы с папой любим тебя больше всего на свете и верим, что ты вернешься к нам. Пожалуйста, прости нас за то, что мы подобрали тебе более подходящий гардероб, и знай – это потому, что мы хотим тебе только добра. Мы хотим, чтобы ты вернулась.
Всего наилучшего тебе в школе, а мы будем ждать, когда ты будешь готова вернуться домой насовсем».
Письмо было подписано маминым неровным почерком с завитушками. Нэнси еле видела буквы. Глаза наполнились горячими злыми слезами, руки дрожали, пальцы комкали листок, пока не смяли так, что на нем уже ничего нельзя было прочитать. Она опустилась на пол, подтянула колени к груди и сидела так, не сводя глаз с раскрытого чемодана. Как она будет это носить? Это все солнечные цвета, они для тех, кто живет при солнечном свете, для горячих, торопливых, для тех, кому не место в Чертогах мертвых.
– Что это ты делаешь?
Это был голос Суми. Нэнси не оглянулась. Ее тело и так уже предало ее – начало двигаться против ее воли. Все, что ей теперь оставалось – не двигаться хотя бы намеренно.
– Похоже, что ты сидишь на полу и плачешь, а все знают, что это опасно, опасно, ужа-а-асно опасно. Кто не держит себя в руках, тот, того и гляди, рассыплется в прах, – сказала Суми. Наклонилась к Нэнси – так близко, что Нэнси почувствовала, как косичка скользнула по ее плечу. – Ну что ты плачешь, привиденьице? Кто-то наступил ногой на твою могилку?
– Я не умирала, я просто поступила в услужение к Повелителю мертвых, вот и все, и я хотела остаться там навсегда, но он велел мне вернуться сюда на время, чтобы твердо убедиться, что готова. А я была убеждена еще до того, как ушла, а двери все нет и нет, не знаю, почему. – Слезы бежали по щекам – слишком горячие. Казалось, они обжигают кожу. Нэнси разрешила себе пошевелиться – подняла руку и яростно вытерла щеки. – Я плачу от злости, и еще мне грустно, и я хочу домой.
– Дурочка, – сказала Суми. Она сочувственно положила ладонь на голову Нэнси, тут же хлопнула ее по затылку – легонько, но все-таки, – потом запрыгнула на ее кровать, уселась на корточки и склонилась над чемоданом. – Домой – это же не к родителям, да? Домой, в школу, в класс, к мальчишкам, к сплетням – нет-нет, это уже не для тебя, это для других, не таких особенных. Домой – это значит туда, где живет тот, кто тебе волосы выбелил. Или не живет – ты же у нас привиденьице. Глупое маленькое привиденьице. Ты не вернешься туда. Могла бы уже и сама догадаться.
Нэнси подняла голову и нахмурилась, глядя на Суми.
– Почему? Пока я не вошла в ту дверь, я знала, что никаких порталов в другие миры не бывает. А теперь знаю, что если открыть нужную дверь в нужный момент, то можно наконец попасть туда, где твое настоящее место. Что значит – не вернусь? Может быть, я еще просто не убедилась окончательно.
Повелитель мертвых не стал бы ей лгать, ни за что не стал бы. Он ее любил.
Да, любил.
– Потому что надежда – это нож, который подрезает основы мира, – сказала Суми. Голос у нее вдруг стал ясный, звонкий – прежние капризные нотки исчезли без следа. Она смотрела на Нэнси спокойным, твердым взглядом. – Надежда ранит. Вот что ты должна усвоить, и поскорее, иначе она так и будет кромсать тебя изнутри. Надежда – зло. Надежда заставляет цепляться за то, чего уже нет и не будет, и ты потихоньку истекаешь кровью, пока она вся не вытечет. Эли-Элеанор всегда твердит – то не говори, это не говори, а главное зло как раз не запрещает. Надежда – главное зло.
– Я просто хочу домой, – прошептала Нэнси.
– Глупенькое привидение. Все мы только этого и хотим. Потому-то мы и здесь, – сказала Суми. Она повернулась к чемодану Нэнси и стала перебирать вещи. –
