Мы помолчали. И вот с тех пор она…
– Да, с тех пор я здесь.
Облекшись в личину наивной простоты, я спросила, как бы между прочим:
– Ну, вы, разумеется, выезжаете на этюды, верно?
Ануджна поворотила голову, как морское чудовище, что-то молча оценила и вновь мечтательно уставилась в потолок.
– Да, выезжаю. Но что вам с того, маленькая лиса? Как не знали про это ничего, так и не узнаете пока.
Уловка не удалась. Придется смириться, что ходить мне в детках еще сколько-то. Сколько? Эх.
Мы просидели уже полночи, а у меня еще оставалась гора вопросов. Я решила оставить Ануджнину историю на потом – сразу и запишу, и осмыслю. А пока можно выманивать этих редких птиц из камышей, и я вновь набрала воздуха в легкие и дунула в свой манок:
– Скажите, меда Ануджна, а чем вы заняты целыми днями здесь, в замке?
– Каждый – своим. – Я слышала, как Ануджна улыбается. – За те несколько дней, что вы с нами, вам запросто могло показаться, что ученики Герцога только бездельничают и праздно слоняются по замку, верно?
Я помедлила, не зная, как тут ответить.
– Видите ли, те несколько дней, что я провела здесь, с вами, не было ни мгновения, чтобы толком задуматься. Разобраться. Я едва успеваю запоминать, просто складывать в памяти, чтобы когда-нибудь потом все расставить по местам… – И шепотом добавила: – Если получится. Пока же я вообще ничего не понимаю про время и про здесь. Один сплошной странный сон. Но, кажется, я уже могу и хочу понимать.
Ануджна плавно потянулась и села поближе к камину. Позолота засыпающего пламени лизнула смуглые щеки и лоб. Черты разгладились, я рассматривала ее вечно меняющееся, всегда новое лицо.
– Как вы могли заметить, бóльшую часть времени каждый из нас предоставлен себе и занят своими делами. – Ануджна как-то особенно выделила последнее слово. – Дела Райвы вы знаете – это цветы и цвета. Райва – художник. И это лишь малая толика ее мастерства. Она знает цвета, ей любой оттенок – живой зверок… Понимаете?
Я была почти уверена, что нет.
– Кажется, понимаю…
– Если не понимаете, ничего страшного. Это невозможно понять головой. Просто вслушивайтесь внимательно. Если оно позовет вас, еле слышно – сразу ступайте в мастерскую или в цветник, найдите Райву и будьте рядом. Кто знает, быть может, вам повезет. А если Райва будет в настроении поболтать – вытяните из нее историю. Вы же собираете байки, Ирма?
Язвите сколько вашей душе угодно, Ануджна. За ваш совет я потерплю и не такое.
– Никто не запрещает болтать, но мы свои дела не обсуждаем. Они даны для того, чтобы их делать, а от болтовни дело делается чужим.
К тикку понимание, хоть запомнить бы всё.
– Фиона Ануджна, простите ли вы мне глупый вопрос?
– Глупых вопросов не бывает, моя маленькая меда, – негромко рассмеялась Ануджна. – Или же все вопросы до единого – глупые. В любом случае нам с вами нечего терять. Если я знаю ответ – отвечу, если не знаю – Рид вам позже нашепчет. Или же вопрос отсохнет. Желаю вам как раз этого. Ну?
– Скажите, а кто раздает вам дела?
Ануджна опять собралась хохотать, но, увидев мое птичье лицо, удержалась. Однако все-таки хмыкнула.
– «Раздает». Раздают булки детям к полднику. Дело звать надо. Слушать в лесу. Вопросы уметь задавать. Здесь, в замке, может, лучшее место для этого. Здесь понимаешь, как задавать вопросы, чтобы возник ответ. А потом его еще и не проморгать бы. Ответы – они скоропортящиеся. Прокисают от следующих вопросов, и грош им цена, одна изжога.
– А мне… найдется дело? – Только задав этот вопрос, я начала понимать его кошмарную важность.
– Найдете – найдется.
– Что же мне нужно для этого? Где начать искать? – Я растерялась.
– Вы уже многое для этого делаете, меда Ирма. Мы все помогаем вам. А вы – нам. Тут все так устроено.
– Тут – это в замке?
Ануджна снова хмыкнула, покачала головой, но ни вслух ничего не сказала, ни подумала так, чтоб я уловила своим заскорузлым слухом. Она уже взялась за дверную ручку, но все же обернулась.
– Кто учил вас все эти дни тому, что вы теперь знаете? Кто дал вам силы делать, видеть, слышать то, о чем вы когда-то и помыслить не могли? – Голос у Ануджны сделался на два тона ниже, губы почти не шевелились. Казалось, он дребезжит по полу и пробирается мне в кости.
– Никто, – помедлив, ответила я, но тут же меня осенило. – Нет, я хотела сказать – все! Сначала Анбе и Сугэн, потом Герцог, его слуги, вы, Райва… Вообще все, каждый. – Я помолчала, собираясь с мыслями: – То есть, получается…
– Теплее, меда Ирма, совсем горячо! Не забудьте вспомнить лошадей, которые понесли, витраж в аэнао, восход солнца, ручей под стенами замка… Не говоря уже о Шальмо и очищенной фиге!
Они все всё знают. Вообще все и всё. Одно тело, один слух, одно знание. Ларец открывался – красиво, без спешки.
– Но вот это как раз – только в замке, вот это один и одно. А мир шире этих стен, моя маленькая меда. Это оранжерея, детка. Некоторые из нас забывают, что вот это «одно» не забыто лишь тут. И что весь остальной белый свет совершенно забыл про это «одно». Есть масса причин, почему людям кажется, что им проще порознь. Вернее, им кажется, что они порознь. Еще точнее: их «порознь» и «вместе» – чушь и игры тикка. Рид – это верные «порознь» и «вместе». Вот вам определение Бога. И вся недолга. Я вас как следует запутала? Или не как следует?
Почему-то мне стало невозможно весело.
– Очень как следует. Очень!
Ануджна опять зажгла по фейерверку в каждом глазу. Но я ее совершенно перестала бояться. И вообще захотела и себе свечей во взгляде.
– Мне кажется, на сегодня довольно. – Ануджна наклонилась ко мне, и я ощутила на губах легкий сладковатый бриз ее дыхания и скользящий поцелуй. – Не засиживайтесь допоздна, маленькая меда! Кто знает, как рано может начаться утро?
Глава 22
Я едва донесла голову до подушки. Три дня в замке – три? дня? – простирались за моей спиной тремя годами. Я провалилась в сон без сновидений. Под утро же, всплывая из безлунной бездны, я рыбой вдруг выбросилась на берег яви: меня разбудил мой собственный толкнувшийся в сжатые зубы крик.
Мне приснился отец. Он стоял посреди темного зимнего леса, один, очень худой и смертельно бледный. Казалось, он заблудился, и ветер яростно трепал его одичавшую седую гриву. Он не звал меня, не бранил и не плакал. Он, как слепой, безумно шарил глазами по верхушкам деревьев, по низко летящим облакам, будто пытался разглядеть
