Слуги подавали чай, а мы сидели прямо на полу, тихонько болтали и посмеивались. К тому времени я уже довольно сносно могла общаться без слов, хотя это все еще требовало от меня сосредоточенности и внутреннего покоя, но я никогда не слышала, чтобы ученики договаривались, ни вслух, ни мысленно – такие сборища всегда случались будто сами собой. Мы один за другим сходились в беседку в Малахитовой доле, или на центральной башне, или на груде валунов у реки за замком. Или в обеденной зале, как сей миг. Эти невинные, почти светские вечера походили на те, что я помнила из своей той жизни, и мнилось, что в замке все так же, как в любом благородном доме: фионы увеселяются разговорами, вином, словесными играми, наслаждаются общей приятностью общества друг друга и совершенно не лезут жизни в душу, а скользят взглядом по ее поверхности, ни о чем не задумываясь.
Тепло замедляло беседу, мы млели в рыжем сиянии. Лидан полюбопытствовал, успешны ли мои занятия с Шальмо. Я покивала, добавив, что, разумеется, руки мои на гончарном круге куда проворнее моих мозгов на круге словесном. Янеша, тикк ее дернул за язык, спросила мнения Шальмо о моих достижениях. Мой мучитель-учитель о чем-то увлеченно беседовал с Ануджной, держал ее за локоть, оживленно вскидывал подвижные брови.
– О присутствующих либо хорошо, либо вранье, – переиначил он старую фернскую поговорку, не глядя в мою сторону, – а поскольку врать я не люблю, придется воздержаться от ответа.
– Шальмо, милый! Похоже, вы не вполне справедливы к крошке Ирме, – вдруг неожиданно вступился за меня Лидан. – Я очень ею доволен и не скуплюсь на похвалы – в отличие от вас, судя по всему.
– То, что она делает руками, быть может, и достойно похвалы, медар Лидан, но голова – орган часто не столь проворный.
«Ну, дело же не только в голове, как нам всем здесь хорошо известно, – молча вставила Эсти. – Любой язык – прежде всего музыка, а на моих уроках Ирма радует неизменно».
Спасибо, меда Эсти. Очень кстати.
– Язык – прежде всего логика, меды и медары! – Шальмо встал в позу проповедника. – А логика, это всем известно, не входит в число высших женских доблестей. Ваша подзащитная – существо в платье. Стало быть – женщина. Попробуйте сделать логический вывод, меда Эсти.
Я затаила дыхание, ожидая гневной вспышки – даже от спокойной Эсти. Да и от остальных – на любые обобщения в замке смотрели, как на гуление дитяти. Все прыснули. Из своего кресла поднялась Райва. Медленно и беззвучно приблизилась она к Шальмо и провела тонкими пальцами по его лицу, словно слепая. Вот ее белоснежная хрупкая ладонь замерла на его щеке. Я глядела на Шальмо не отрываясь – как злой морок, в одно касание, сняла с него Райва заклятье высокомерия, чары напыщенности: Шальмо прикрыл странно заблестевшие глаза и стал вдруг потерявшимся мальчиком, приник к материнской руке.
– Не переигрывай, Шальмо. Недолго осталось, – прошептала ему Райва. Так, чтобы никто не расслышал. Я прочитала ее слова по губам.
Глава 8
Следующий день выдался неожиданно ярким и жарким, и вчерашний ненастный вечер обернулся сном.
Лидан все утро пел, как птица, а после обеда мы наперегонки ринулись в Янтарную долю – в мастерскую, гончарить. После долгой сырой зимы мы впервые купались в божественном тепле. Желтая от лютиков земля была так плотно укутана цветами, что мы шли по живому золоту. Лидан щебетал без умолку, и так мне было легко, так беззаботно, что он, рассмеявшись, заметил: нет лучше вина, чем солнечное. Прекрасное средство от шума в голове, особенно – бестолкового.
Мастерскую затопило светом до самого потолка, и тонкая, еще по-весеннему не душная пыль вихрилась и плыла в столбах послеполуденного солнца. Лидан скрылся за ширмой и вернулся уже в своих широченных рабочих портах и рубахе с открытым воротом. Настала моя очередь переоблачаться – и вот я уже в такой же необъятной серой робе и в огромном, не по размеру, фартуке. Мы не разговаривали: порядок действий оба знали до мельчайших деталей. Лидан уселся за круг, с кажущейся небрежностью толкнул нижнее колесо. Станок пришел в движение, заворковал…
Смотреть на тебя, Лидан, не сводить глаз. Руки твои и плечи – вода. Видеть, как покой облекается плотью, как ясность обретает черты твоего лица. Без усилия, без напора, без боя – но проникновение. Без боли, без усилия, без страха. Так Эсти играет, так Райва рисует, так Ануджна поет, так Сугэн фехтует. Мир вокруг вас становится четче и ярче, и всё в нем – равновелико и равно тленно. И забывается, истаивает мука отличать большое от малого, горнее от дольнего, верх и низ, простое и составное. Как в омут, забирает круженье гончарного круга, и ты – его продолжение, а я – продолжение тебя: довольно и того, что я смотрю на тебя, Лидан, не свожу глаз.
Зрячие пальцы – кошачьи шаги, пух тополиный, что падает вверх на ветру, шелк мальв – нежны и бесстрашны, и Лидан готов умереть в любое мгновение, потому что жизнь полна до краев, и нет ни вчера, ни завтра, и каждый свой выдох Гончар может отдать как последний, легко, смеясь. Кувшин, ваза или чаша – никто не знает, потому что это будет после. После станет сим мигом, но – после.
Мой сей миг приходит следом: Лидан наколдовал вдруг затейливую бутыль с журавлиной шеей, потом, когда подсохнет немного, ее можно будет украсить сложной насечкой – прижать к ней кору старого дерева, или обмотать ненадолго травой, или иссечь стамеской до морщин, как на лбу старика. Но это потом, а пока и мне пора шагнуть в пустоту.
Расплывшаяся охряная масса с глухим шлепком легла передо мной на каменный круг, и я привычно попыталась увидеть в ней форму, будущий порядок. Втуне: я знала, что обманусь. Луковица тюльпана не выдаст тайны, покуда солнце не выманит из ростка бутон. И я обжимаю комок руками, чтоб вышел гладкий округлый конус, а затем поливаю его теплой водой, бужу задремавший нижний круг босой ногой и повторяю за Лиданом, по сравнению с ним – неуклюже, неловко, погружаю бестолковые пальцы в сырой прах.
По-прежнему тихий и ясный, как середина мира, Лидан устроился напротив. Мой черед покинуть прошлое и будущее.
«Твоя очередь создать, не стремясь», – для одной меня думает Лидан.
Но
