Перед входом, словно низкий забор, растянулся странный ровный ряд острых каменных зубцов, и когда мать с отцом брали меня с собой, то всегда подбадривали, прежде чем сами переступали через эту грань. Затем поворачивали ручку неизменного фонарика, и оранжевый свет озарял туннель. Но даже без света, даже когда прибегал сюда один и не осмеливался заходить далеко, я видел яму.
В компании родителей я продвигался вперед медленно, нащупывая дорогу палкой или пальцами ног, словно каменный пол был полон ловушек. Или полз на четвереньках, перед каждым движением трогая землю ладонями, точно черный провал мог напасть на меня из засады.
В этот раз я цеплялся за иссеченный ветром пенек и наблюдал, как отец шагает внутрь холма. Я был достаточно близко и видел, как он застыл, глядя в нашу мусорную яму.
Она пересекала туннель, но дальше, за провалом, в темноте он продолжался. Отец включил фонарь, и слабый луч озарил для меня длинный коридор. Трещина была метра два в ширину.
Каждые три-четыре дня, всю мою жизнь, родители притаскивали сюда наши мешки и коробки с мусором и скидывали их в эту дыру. Отец иногда позволял помогать и держал меня, пока я бросал что-нибудь вниз. Можно было услышать, как бионеразлагаемые отходы, пластиковые упаковки (утяжеленные камнями и костями), битое стекло и всякий бытовой мусор, который мы не могли повторно использовать, врезаются в отвесную стену, отскакивают, разламываются на куски и падают в тишину. И никакого звука соприкосновения с дном.
Провал всегда пестрел пятнами – остатки пищи, которые мать решила не пускать на удобрение сада, в полете размазывались по камню. И пока родители избавлялись от мусора, я вжимался в стену пещеры, охваченный и завороженный страхом, оттого что воображал, будто могу по краешку перебраться через дыру и отправиться дальше в глубь холма.
Отец стоял у самого обрыва. Он долго всматривался вниз, в черноту, затем отвел руку назад, качнул вперед и разжал пальцы, так что мертвая собака взмыла над мусорной ямой, на миг замерла в воздухе и устремилась вниз по дуге настолько идеальной, будто для этого все и затевалось.
Собака родилась, чтобы упасть. Камень миллионы лет назад раскололся, чтобы принять ее.
Мой отец смотрел вниз так сосредоточенно, словно совершил все это, словно убил, потому что должен был увидеть падение животного.
ОН МОГ ЗАМЕТИТЬ МЕНЯ ЗА СВОЕЙ СПИНОЙ на обратном пути, но вряд ли заметил. Конечно, я очень старался держаться подальше… хотя позже понял, что, наверное, даже если б не удалось, ничего бы не изменилось. На дрожащих от слабости ногах я шел за отцом, ибо это казалось не так страшно, как остаться в одиночестве на холме, рядом с мусорной ямой и мертвой псиной, когда солнце сядет.
Идти за отцом на кухню не хотелось, но на улице похолодало, и в дом вела единственная дверь, и у нас не было сарая или амбара, чтобы там спрятаться, а бетонный корпус генератора оказался слишком тесным, без единой щелки, куда я мог бы втиснуться. Оставалась только туалетная будка, где меня бы обязательно нашли. В закатном свете я замер на краю сада, да так и стоял, точно пустившее корни дерево. Я смотрел на дом, на вечернее солнце, озаряющее чердачное окно, и не слышал ничего, кроме собственного дыхания и ветра. А потом сумерки загнали меня к ожидавшим отцу и матери.
Я промчался мимо них, задержав дыхание и не поднимая взгляда, и взобрался на чердак, в угол к своим рисункам. И пристально рассматривал их, изучал, пока окончательно не стемнело.
Выманил меня отец, сказав, что пора ужинать. Пришлось с ним встретиться. Пришлось пройти мимо него по лестнице. Внизу за столом сидела мама, прикрыв глаза и чуть запрокинув голову, чтобы видеть меня даже на возвышении. Она смотрела на меня с мрачным спокойствием, и теперь я думаю, что это была хорошо замаскированная тревога.
ВСЕ ВОКРУГ СЛОВНО ВЫМЕРЛО, но надо мной в светящемся кольце люстры парит ошалевшая от холода оса. Она падает и вновь взлетает зигзагами в сопровождении верного конвоя теневых ос, который то рассеивается, то сходится на потолке в идеальный строй. Одна лампочка разбита, потому тени не окружают вялую осу-первоисточник, а будто обходят ее по флангу, чтобы вырваться вперед и показать дорогу.
Никак не заставлю себя убить насекомое.
Оказавшись в этой комнате, я сразу переместил стол к окну, чтобы писать как сейчас – наблюдая, как город погружается во мрак и переключается на неон. Я здесь почетный гость, потому два охранника за дверью стерегут мой покой, пока я работаю. По крайней мере, так сказали принявшие меня хозяева, столь вежливо и убежденно, что я задумался, верят ли они сами в свои слова.
Я тружусь уже много часов. Охранники там, наверное, уснули, убаюканные звуками из комнаты. То ли еще будет.
По-прежнему пахнет дымом. Я тяну время. Пока не стемнело, я провел крошечный опрос отсутствующих: четверо за меня (я записал «видела море; резал металл; украл отмененный приказ; крутил петли на веревке») и еще одна, может, за меня, а может, и против – моя предшественница. Я сжег список.
Это моя вторая книга.
Первую я начал три года назад, в далекой стране, а третью годом позже. Наконец пришла пора начать писать вторую.
– Рождай только то, что прочтут, – сказал мне управляющий. – Каждое записанное слово записано, чтобы быть прочтенным, а если его не прочли, то это провал, неудача. Такие слова как гусеницы, погибшие до преображения. У тебя будет три книги.
Итак, моя первая книга – книга чисел. Списки и расчеты, и для наибольшей эффективности я записываю их шифрами. Есть множество коротких обозначений, и теперь, зная их все, я больше себя не проверяю. Знаками можно записать все: килограмм и тонну, вдову, типографа, поколение, вора, есть знаки для валюты, верфи, доктора, неопределенности и чтобы отмечать неясные моменты, к которым я должен вернуться. Первая книга – для всех, хотя никто не хочет ее читать или просто не знает как.
Третья из трех моих книг – для меня.
– Одну читай только сам, – так сказал мне управляющий. – Записывай в нее секреты. Но ты никогда не уверишься наверняка, что больше никто ее не прочтет. Это риск, и именно в нем суть третьей книги.
Предупреждая меня, он поднял палец, будто считал до одного.
Еще он сказал:
– Ты напишешь ее не потому, что ее никто не сможет
