– Не боись, Петюня! Мы мигом, туда и обратно. Заскучать не успеешь. – Болтун хлопнул сконфуженного охранника по плечу и подмигнул напарнику. – Пошли, что ли?
Часовой торопливо приоткрыл тяжелую герму, и сталкеры друг за другом протиснулись в образовавшуюся щель.
– Удачи! – крикнул им вслед начстанции, но на этот раз его слова остались без ответа.
Погрустневшая толпа начала расходиться. Переставшие улыбаться женщины сразу как-то поблекли, словно проступившая в глазах печаль лишила их лица ярких красок.
* * *Проходящая мимо женщина хмуро взглянула на сидящую на ящике девушку и буркнула:
– Чего на дороге расселась? Хоть костыли подбери. Дай людям пройти.
Костыль, в общем-то, был только один (проводивший осмотр местный доктор решил, что ей хватит и одного, да и хромала Гончая только на одну ногу), но тетка хотела побольнее уколоть пришлую девку, потому что, несмотря на костыль и хромоту, та была моложе, стройнее и симпатичнее ее.
Гончая замахнулась на скандалистку костылем.
– Заткни пасть и вали отсюда, пока зубы целы.
Это была не пустая угроза. Она действительно могла сделать с обидчицей все что угодно: выбить ей зубы, проломить череп или свернуть шею, причем и без костыля, голыми руками. Ничего такого делать она, конечно, не собиралась – нарочитая грубость была лишь частью образа, маской, которую надела Гончая на Черкизовской, – но женщина почувствовала исходящую от девицы опасность и поспешно ретировалась.
С мужчинами так не получалось. Видимо, внешняя хрупкость потенциальной соперницы вводила их в заблуждение, поэтому очень часто свои слова охотнице за головами приходилось доказывать делом. Но Гончая получила свое прозвище не только за быстрые ноги – острые зубы, тугие мышцы и молниеносная реакция тоже сыграли не последнюю роль.
Проводив взглядом улепетывавшую скандалистку, Гончая сладко потянулась и снова уложила на костыль поврежденную ногу. Девушка прекрасно знала, что раздражает жителей Черкизовской своим присутствием. На Красной Линии московского метро безделье, мягко говоря, не приветствовалось. Здесь работали все: мужчины, женщины, подростки, даже старики, – а если кому-то работы не хватало, ее просто придумывали. У красных не было безработных и нищих-попрошаек, и товарищ Москвин, их лидер и вождь, постоянно напоминал всем об этом. Гончая плевать хотела на Москвина, но отсутствие нищебродов создавало для нее серьезные проблемы.
Ни на одну из станций Красной Линии нельзя было заявиться просто так, без объяснения причины. Причем эта причина должна была быть веской и убедительной для станционного начальства. Но еще сложнее было найти повод, позволяющий пришлому человеку задержаться на станции. Только сами жители имели право находиться здесь постоянно, а все прочие – гости или командированные – после завершения всех их дел незамедлительно выдворялись прочь.
Гончая появилась на Черкизовской в облике красного почтальона: матерчатая кепка с козырьком, ушитый по фигуре комбинезон на лямках, почтовая сумка на ремне через плечо. Матерясь и стоная, она вползла на платформу и упала на спину, обхватив руками начинающую опухать левую ногу. Сердобольные пограничники отнесли ее в медпункт, не забыв проверить сумку и обыскать одежду. Но в сумке находились только письма, а в карманах не было вообще ничего. Пограничники убедились, что женщина-почтальон не представляет угрозы, оставили ее на попечение доктора и ушли. Насчет потенциальной угрозы они сильно ошиблись, но Гончая, разумеется, не стала их разубеждать.
Зато она очень эмоционально, со слезами и истерикой, спорила с доктором, заявившим после осмотра, что у нее нет перелома, а боль в ноге вызвана всего лишь растяжением связок голеностопа. Гончая прекрасно знала это, потому что собственными руками свернула себе стопу (знакомый док в Рейхе подсказал, как это лучше сделать), но продолжала настаивать на том, что у нее перелом. После долгих препирательств местный врач наложил ей на поврежденную ногу тугую повязку, выдал костыль и предложил остаться на Черкизовской на день-другой. За это время боль в ноге, по его словам, должна была пройти.
Нога действительно побаливала, но совсем не так, как пациентка это описала доктору. Она вполне могла ходить без костыля и даже бегать, хоть и немного прихрамывая при этом. Но полученный костыль и особенно подписанное доктором заключение давали ей законное право задержаться на Черкизовской на несколько дней, чего Гончая и добивалась.
Из медпункта она направилась к начальнику станции и вручила ему письменное распоряжение руководителя Красной Линии. Письмо было самым настоящим, отпечатанным на той же машинке, на которой печатались все прочие указы и важные документы. И размашистая подпись лидера красных тоже была настоящей, товарищ Москвин лично приложил к письму руку. Ирония же заключалась в том, что напечатано это письмо было еще месяц назад и адресовалось начальнику совсем другой станции. Но общие указания, повторяющиеся из раза в раз в подобных письмах, в равной степени относились к любому начстанции Красной Линии.
Начальник Черкизовской, прочитав письмо, взъерошил свои седые волосы, потом взглянул на костыль и забинтованную ногу девушки-почтальона и сказал:
– Ты ведь прямо сейчас назад не собираешься? Тогда я завтра ответ черкну.
Гончая кивнула. Назад она пока не собиралась – у нее здесь еще оставались дела.
* * *После обеда, организованного, как и на всех станциях Красной Линии, строго по часам и сразу для всех жителей одновременно, в гермодверь снаружи настойчиво заколотили. Охраняющий герму часовой засуетился: то ли хотел куда-то бежать, то ли кого-то позвать, – а потом принялся крутить отпирающий засовы штурвал.
– Открывай… твою мать… сожрут сейчас! – донеслось из-за двери, и часовой еще сильнее налег на запорный механизм.
Гончая не поверила своим глазам. Если за дверью собрались хищные твари (а судя по крику с той стороны, было именно так!), то герму ни в коем случае нельзя было открывать, предварительно не организовав оборону. В противном случае можно было погубить станцию и всех ее жителей.
– Стой! Ты что творишь?! – крикнула часовому Гончая, но было уже поздно.
Последний засов вышел из зацепления – и в распахнувшуюся дверь влетел всклокоченный и расхристанный Болтун. Следом за сталкером волочилась маска его противогаза, болтающаяся на резиновом шланге.
– Запирай! Запирай скорее! – Парень бросил свой автомат на пол, прямо под ноги, и принялся помогать часовому.
Общими усилиями они закрыли гермодверь, и караульный снова закрутил задвигающий засовы штурвал.
Гончая перевела дыхание: обошлось. Но на месте начальника станции она бы немедленно сняла этого идиота с поста и под страхом трибунала запретила бы ему приближаться к герме. «Может, рассказать о том, что я видела? – подумала Гончая, но тут же отбросила эту мысль. – Не стоит привлекать к себе внимания. Чем меньше людей на Черкизовской меня запомнят, тем лучше».
Часовой и не подозревал, что сейчас решалась его судьба. Он вытер рукавом выступивший на лбу пот и спросил:
– Чего случилось-то?
– Чего-чего, – передразнил его Болтун. В отличие
