— Тео!
— Закройтесь! Не выходите!
Он метнулся к двери, выхватывая оба своих ножа, но тут раздался громкий звон: стекло в одном из готических окон разбилось, посыпались сверкающие осколки, зазвенели о пол и скамьи, и в узком проеме появилось чье-то злобное лицо. В лунном свете были ясно видны спутанные космы, раскосые темные глаза, крючковатый нос и осклабившийся рот. Нелюдимец сомкнул заскорузлые руки на железных прутьях, забиравших окно, и заглянул внутрь, обшаривая злющими глазами пространство церкви. Он увидел оцепеневшего Теодора и вперился в него с такой свирепостью, что юноша приоткрыл рот. В горле тут же пересохло, словно он не пил три дня, а по ногам пополз мерзкий холодок.
Нелюдимец ударил по решетке еще раз и вдруг исчез. Теодор не мог сдвинуться с места. Он узнал его.
Припомнился дрожащий голос Дана.
«Пришел их главный — они звали его Цепень… Такой черный, будто из цыган…»
Цепень.
А точнее…
Цепеняг.
Игрок Макабра, которого Тео возненавидел еще в детстве, получив в ногу дробью из ружья. Жуткий цыган утонул в Окаянном омуте перед вторым туром. Но вернулся нелюдимцем. «Нелюдимцами становятся люди, которых обратно ведет цель — мстить людям». В голове все помутилось, тени заскользили перед глазами, и Теодору почудилось: еще чуть-чуть, и он потеряет сознание.
И тут распахнулась дверь, и на залитом лунным светом пороге показалась чуть горбатая, косматая фигура.
— Помню тебя… мальчик… — прохрипел Цепеняг, осклабившись так, что Теодор невольно попятился. За его спиной истошно заверещала Санда, что-то рявкнула Шныряла. Цепеняг заглянул за спину Теодора — там была открытая дверь и ступени в крипту. Стригой шагнул вперед.
— Дика, спрячьтесь!
Теодор судорожно сжал ножи.
Ненависть накатила такой мощной волной, что Теодору почудилось, будто его тянет на дно, а он барахтается, бултыхается в зловонной жидкости. Потом сознание затмила черная вспышка — это взорвалась вся боль, горечь потери, ярость и неотмщенная, несправедливая смерть матери.
— Иди с-с-сюда, — просвистел осклабившийся Цепеняг. — С-с-сюда иди…
Нелюдимец дернулся вперед, в его глотке заклокотало, изо рта полетела слюна и пена, и Теодор в ужасе отпрянул. Цепеняг шикнул, припугнув жертву, и остановился, чтобы долго, протяжно и жутко расхохотаться.
— Боишьс-с-ся, парш-ш-шивец-с? Мерзский человечиш-ш-шко, иди с-с-сюда! Или я с-сделаю тебе очень плохо…
Стекло вновь задребезжало, Тео на миг оторвал взгляд от лютых глаз стригоя и увидел в окне длинный темный силуэт. Тень на четвереньках вползла внутрь церкви сквозь разбитое окно, и по залу потянул холод и пронзающий до глубины души ужас. Ноги Теодора подкосились, в голове всколыхнулась та же тьма, что и на погосте в Китиле.
Видя, что Теодор парализован страхом, нелюдимец рванулся вперед, точно шакал, и, вцепившись юноше в грудь, повалил его на пол. В лицо Тео полетели слюни, пена, по шее скользнуло зловонное дыхание, отдающее смрадом тухлого мяса. Послышался звук разрываемой ткани.
Вскрикнув, Теодор задергался, попытался защититься ножом, но удары по запястью выбили оружие из его слабеющих пальцев. Лучи, льющиеся по готическим сводам над головой Теодора, померкли — наползла тень, затмив собою весь мир. Мрак сплетал вокруг Тео холодный мертвенный кокон, отчего в глазах все выцвело и почернело.
Грудь пронзила острая боль, когти рвали и кромсали плоть, и Теодор замолотил руками, пытаясь отстраниться от дышащего смрадом и жаром рта. Острые зубы впились в его кожу, отрывая ее кусок за куском, и Теодор обезумел от ужаса и боли. Он кричал проклятия, захлебывался стонами в попытках оторвать Цепеняга от себя, но ничто не могло остановить этот кошмар.
Что-то коротко свистнуло, упырь вскрикнул и отпрянул, выпустив жертву. Цыган опустил голову: из его плеча торчала костяная рукоять ножа, толчками выплескивалась кровь.
«Шныряла!» — мелькнула в голове Тео догадка.
Цепеняг вцепился когтистыми пальцами в нож и, скривившись, попытался вытащить лезвие. Он метнул черный взгляд на тень и заклекотал:
— Убей ее! Их!
Тень перемахнула Теодора, дохнув запахом могилы, и скрылась в крипте. То ли опасность, грозящая девушкам, то ли ненависть обострила чувства, но в этой каше из темноты, крови и воплей обезумевший Теодор вдруг приметил на полу блеск своего ножа. Тео метнулся к нему, Цепеняг навалился ему на ноги, заполошно вопя и брызжа слюнями, но Теодор дотянулся скользкими пальцами до оружия, схватил его и со всей силы ударил противника. Он бил вслепую, зажмурившись. Цепеняг орал и метался, подминая Теодора под себя, и юноша вдруг услышал чей-то крик — и запоздало понял, что полный ненависти вопль принадлежит ему самому.
Наконец хватка стригоя ослабла. Теодор спихнул его с себя и оказался сверху. Вырвав нож из тела Цепеня, он замахнулся снова. На какой-то миг луна блеснула в смольно-черных глазах Цепеняга, и Тео вздрогнул, но тут же ненависть вскипела, затуманивая разум, и он всадил лезвие нелюдимцу в сердце.
Ноги упыря задергались в предсмертной агонии, но Теодор не отпускал стригоя, наблюдая, как из него уходит жизнь. Какое-то время Цепеняг хрипло дышал, а потом затих.
Теодор почувствовал, что больше не может. Остатки сил покинули его, и он упал прямо на труп, проваливаясь в полный безысходности и омерзения липкий мрак.
Вынырнуть из этого мрака было не проще, чем из бочки дегтя, если бы Теодору какого-то лешего привелось в нее нырнуть. Он раз за разом пытался выплыть. Медленно тянулся к свету, точно выросший под дровником стебелек нарцисса к солнцу, а когда мрак сгущался вокруг, плыл быстро, рвано, чтобы выпрыгнуть из тягучей темноты. И раз за разом проигрывал.
На дне этой мутной ямы что-то таилось.
Он не знал еще что.
Но хотел скорее выбраться на свет из тошнотворной грязной жижи. Захлебывался, выплевывал темноту, набирал ее в легкие снова. Вдруг, оказавшись у самой поверхности, он почувствовал: еще чуть-чуть. Даже на миг ощутил себя в реальном теле
