– Что, даже попрощаться не дадите? Брось, разве не ты, Шрам, помнится, просил меня написать письмо твоей ненаглядной Лиене?
Шрам крякнул, но отрицать не стал.
– Я заплачу, – не выдержав, пообещала, поднимая руку и касаясь шишки на голове. Внутри ворочалось что-то острое и болючее.
– И чем же, красавица? – с любопытством уставился на меня светловолосый.
– Я… я… я могу выписать чек!
Несколько секунд царила тишина, а потом они захохотали. Не только тюремщики, но и кожевенник смеялся, постукивая ладонью по столу. Старик отвлекся от светильника, уголки его тонких губ приподнялись, вокруг глаз собрались морщинки.
– Чек?! – отхохотавшись, проговорил Шрам. – Давно мне чеков не выписывали. Собственно, мне никогда их не выписывали! – Он поднял кружку, его изуродованный рот скривился, по подбородку потекло пиво.
– Значит, не стоит и начинать, – покивал Ули. – Девочка просто в отчаянии. Сам подумай, что может случиться, если она его в последний раз увидит? Куда они денутся? Улетят к богиням?
– Тут такое часто случается, – согласился Шар.
– Пожалуйста, – протянула я.
– А мы пока отметим встречу, вспомним старые и недобрые времена, когда я ненавидел вас всей душой, а вы молились Девам, чтобы те прибрали меня поскорее. – Кожевенник вытащил из кармана бутылку с мутной жидкостью.
Все опять посмотрели на старого тюремщика, словно он мог что-то решить. Поправка – словно он один здесь что-то решал.
Старик приподнял фонарь и кивнул. Ответом ему стали дружные возгласы и сдвигаемые кружки.
– Идем, девонька, провожу. – Похожий на гнома тюремщик отвернулся от стола. – А эти охальники пусть отмечают. – Он направился в правый коридор и с грустью произнес: – Все равно эту бурду давно не пью.
– Тока железку оставь, – крикнул Шар, указывая на черную укороченную рапиру. – Не хватало еще нам гостей вооружать.
Я торопливо отстегнула оружие, бросила на стол и поспешила за уже скрывшимся в коридоре стариком. Странно, но сейчас стоимость чирийского клинка меня совсем не волновала, куда больше я боялась, что охранники передумают.
Коридоры портового острога были слишком узкими или казались таковыми. Темно-серый камень стен подступал со всех сторон, потолки нависали над головой. Тени прыгали и раскачивались в такт шагам. Один раз мне показалось, что у ног что-то шмыгает, что-то живое, но я приказала себе об этом не думать. По крайней мере, не сейчас. Невыполнимый приказ, как можно не думать о том, что в любой момент ноги может коснуться что-то живое, и… Я сбилась с шага.
За спиной снова захохотали, раздался низкий голос Ули. И это необъяснимым образом меня успокоило. Девы, не будь со мной кожевенника, этого коридора не было бы, не было бы лампы и сгорбленной спины впереди. Я, наверное, так и стояла бы посреди тюремного двора и смотрела на луны.
Через два десятка шагов коридор закончился на округлом пятачке, здесь камни были темнее, а к стене крепилась еще одна лампа помимо той, что держал старик. В ее свете я смогла разглядеть три расходящихся в разные стороны коридора. Но в отличие от того, по которому мы пришли, их перегораживали железные решетчатые двери. Две – заперты на замки, третья – распахнута настежь.
– Сколько здесь заключенных? – спросила я, и собственные слова показались чересчур громкими и неуместными.
– Не знаю, милая, – тихо заговорил старик, бренча ключами. – Все, что есть, – наши. Я счету мало обучен, только до первой дюжины, да и не надобно мне.
– А разве…
– Последняя камера. – Он протянул мне лампу.
– Благодарю. – Я взялась за покрытую жирной копотью ручку.
– Каждый раз, когда подобные вам говорят «благодарю», в их словах мне слышится обещание, которое они не собираются выполнять. – Старик вставил ключ в замок той двери, что перегораживала крайний левый коридор, и повернул.
– Подобные мне? Но… – Я посмотрела в темные глаза. Сейчас старик вовсе не напоминал мне гнома, скорее, толкователя посланий Дев, что гостил год назад в Кленовом Саду. Было в их взглядах что-то общее. Что-то, похожее на знание, словно он уже видел в этом мире все. Так же иногда смотрела бабушка. – Я могу отблагодарить, только скажите, сколько…
– Сколько? – переспросил он, но в его устах слово звучало горько. – Об этом я и говорю. Вы просто не понимаете. – Старик распахнул передо мной дверь-решетку.
– Простите, я не хотела вас обидеть.
– Пустое, идите уже, пока мои парни не допили то, что принес ваш друг, и не отправились на поиски другого развлечения. – Он отвернулся. – И держитесь правой стороны.
– Правой стороны? Почему? – переспросила я, но старик уже шел обратно, и, что характерно, отсутствие лампы ему нисколько не мешало.
Последняя камера была такой же темной, как и предпоследняя, как и предпредпоследняя, и еще десять до нее. Пахло прелой соломой и плесенью. Я подняла лампу выше. Темнота. Оглянулась. Напротив точно такой же каменный мешок, отделенный от коридора решеткой. И где Крис? Может, тюремщик коридор перепутал? Или мы с Ули – тюрьму?
– Не верю своим глазам! – раздался знакомый голос, и я едва не подпрыгнула на месте. Тьма в камере по левую руку шевельнулась, в круг света вышел Оуэн. Усталый, бледный, со смертельным рисунком коросты на шее, но самое главное – живой.
– Крис! – закричала я и поставила, вернее, почти бросила лампу на пол. Круг света сполз на грудь барона, снова погрузил лицо в тень. – Нашла тебя! – Чувствуя облегчение, я схватилась за прутья решетки. Все-таки получилось. Получилось почти невозможное – я в портовом остроге! Осталось осуществить второе «невозможное» и выйти отсюда вместе. Затылок слабо кольнуло болью, но в этот момент все пережитое казалось мне чем-то незначительным.
– Нашла, – подтвердил очевидное рыцарь. – Позволь спросить: зачем?
– Я говорила с серой, была у нее дома. Крис, она знает того, кто напал на меня и Гэли, знает старого гвардейца, понимаешь?
– Нет.
– Она с самого начала знала, кто это, но никому не сказала. Не поймала его! Скрыла!
– И как это относится ко мне?
– Не знаю, – растерялась я, потому что до этого момента была уверена, что относится.
– Девы, Ивидель, ты меня убиваешь. Стоило только подумать, что избавился от одной навязчивой графини, как она уже тут как тут!
– Что ты говоришь? – прошептала я.
– Ивидель, за каким демоном ты сюда явилась, скажи на милость?
– Но я же… мы же…
– На каком еще языке тебе объяснять, чтобы ты занималась своими делами и отстала от меня…
Облегчение сменилось вдруг невыносимой тяжестью. Все, что произошло в последние дни, обрушилось на меня в один миг.
Почему в балладах и поэмах поют не об этом? Почему не об этом рассказывают в романах о любви? Не о красоте чувств, не о бьющемся сердце и томлении, а о том, что влюбленный человек подобен глине в руках любимого? Или, что еще вернее, половой тряпке, о которую вполне можно вытереть ноги. Как там сказала серая? Кем назвала? Собачонкой, которой просто разрешают находиться рядом.
Меня ударили по голове, ограбили, чуть не отправили в Зимнее море, я нахожусь в тюрьме среди беззубых лысых людей, называющих себя собачьими кличками, меня пытался учить жизни скрюченный старостью тюремщик, а под
