…Тридцать один… Тридцать два…
До облака совсем немного. А там – серый туман, вода со всех сторон, и темно, словно в омуте. Без привычки и растеряться можно. А потом – снова земля, уже куда ближе, воздух свистит в ушах, пальцы напрасно перебирают кнопки на поясе. И с каждой секундой надежды все меньше.
…Тридцать семь…
А если у Цапли что-то не в порядке с сердцем? А если она ему не поверила, решила, что напарник хочет отомстить? Тем, кто давно летает вместе, такое и в голову не придет, но с Неле они едва знакомы. «…Доверять нельзя никому, даже начальству». Она и в самом деле так думает!
…Сорок один! Сорок два! Сорок три!..
«Потом вы начнете учить других». Чему учить? Страху? Отчаянию?
Нет!
Сорок пять! Правую руку – вперед. Вниз! Вниз! Вниз!..
…А Уж подумал: «Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!..» И предложил он свободной птице: «А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии»…
В облако они вошли вместе – и вместе выпали, мокрые, но живые. И заскользили вниз, крепко держась за руки.
Посадка удалась на «отлично». Синхронная, секунда в секунду.
– А я даже испугаться не успела! – сообщила Цапля, снимая мокрые очки. – Наверно, испугалась бы, но ты очень вовремя. А вообще-то здорово. Даже не думала, что в небе может быть так хорошо!
Наклонилась, словно желая поцеловать напарника в щеку, тоже мокрую. Обошлось. Просто посмотрела в глаза.
Восклицательный знак!
7Сначала в комнату зашел подеста. Темный костюм, черный галстук, шляпа в руке. За ним показались усища синьора бригадира. Тот в треуголке и почему-то в парадной форме. Третьим порог переступил начальник почты. Синий мундир застегнут до горла, под мышкой – кожаная папка.
Князь встал из-за стола, взялся за висевший на спинке стула пиджак, но передумал. Поправил галстук-бабочку, выпрямился.
– Ваша светлость, – негромко, без всякого выражения заговорил синьор Гамбаротта. – Поверьте, мне менее всего хотелось являться сюда с такой вестью.
– Телеграмма пришла! – фальцетом сообщил почтмейстер и потряс папкой.
– Тем не менее, придется исполнить свой долг. Сожалею!
Еще ничего не понимая, князь поглядел на бригадира. Усач отвел взгляд и внезапно всхлипнул.
– Дорогой князь! – тем же бесстрастным тоном продолжил подеста. – Час назад нам сообщили из Рима, что ваша супруга, княгиня Беттина Руффо ди Скалетта…
Он закрыл глаза, пытаясь уйти в спасительную тьму. Отгородиться от мира. Не видеть и не слышать. Не думать.
– …Погибла в автомобильной катастрофе. Машина упала с моста и загорелась, ничего сделать было нельзя. Примите наши искренние соболезнования, князь!
– Смерть? – отозвалась Мать-Тьма. – Все мы с ней когда-нибудь познакомимся!
Глава 9
Императорский Стул
Гримированный шпион. – Скоро проснутся стариканы. – Термос. – «От человека злого…» – Кто кого побил. – Все в полном порядке. – Кайзерштуль. – Бред и сны. – Улица Тирпиц-Уфер. – Белая длань. – Москва
1– Разговаривать можно, – подбодрил оберфёнрих. – Не помешает.
В ответ Лейхтвейс обреченно вздохнул. Всякое он мог ожидать, но не такое.
– Только, господин шеф-пилот, постарайтесь головой не двигать.
Решетка на окне, пустой стол, чашка из-под кофе, тоже пустая. Стул, на стуле он сам, плечи расправлены, подбородок слегка приподнят. А напротив, тоже на стуле, будущий офицер Вермахта с альбомом для рисования и карандашом.
…Итак, головой не двигать, смотреть только перед собой, не улыбаться. Что делать, если в затылке зачешется, не сказано. То ли терпеть, то ли все-таки реагировать. А может, разрешения спросить?
Утром ему передали приказ зайти в «секретную» комнату. Ради чего, понятно, умолчали, «марсианин» же рассудил, что наверняка приползла еще какая-то отставшая по дороге бумага по будущей командировке. Ошибся! Распоряжение пришло, но не ему, а старшому. В чем суть, оберфёнрих распространяться не стал. Усадил на стул, предварительно убедившись, что на лицо не падают тени – и принялся черкать по бумаге карандашом.
Впрочем, чтобы понять смысл происходящего, особого ума не требовалось.
– Клоуна из меня делаете?
Секретчик на миг задумался, поправил очки.
– Если пожелаете. Высокий узкий лоб, румянец. Брови приподняты, изогнуты и утолщены. Губы тонкие, чистый тон лица. Но могу и омолодить: тоже чистый тон, губы яркие, но маленькие, брови подводим, но делаем менее заметными, смягчаем. И – только естественные тона.
Карандаш между тем продолжал летать по бумаге. Оберфёнрих работал вдумчиво, явно со знанием дела. Обстоятельный парень! Вчера они вместе поднялись в воздух, ненадолго и не слишком высоко. Смотреть после этого на будущего офицера было просто приятно. Ходячее счастье с окулярами на носу.
– А я думал, гримированные шпионы только в кино встречаются. Заметят же!
Оберфёнрих повертел карандаш в руках, чуть прищурился.
– Не заметят, господин шеф-пилот – при условии, если вы будете четко соблюдать инструкции. Кстати, с сегодняшнего дня вам запрещено бриться. То есть, подбородок можно, а верхнюю губу нет. Приклеенные усы и в самом деле могут распознать. А-а… А можно вас о ранце спросить? У меня допуск есть, я вам показывал.
Лейхтвейс с трудом сдержал улыбку.
– Спрашивайте, конечно.
Вчера вечером они с Цаплей пили чай в ее маленьком домике. Сама и пригласила. Говорили о чем угодно, только не о работе. Неле рассказывала о том, как выступала на первенстве Германии по легкой атлетике, и как снималась в фильме «Олимпия», понятно, в массовке, в толпе, заполнившей огромное поле берлинского Олимпийского стадиона. А Лейхтвейсу и поделиться было нечем. О покинутой Родине говорить не хотелось, а в Германии ничего интересного он так и не увидел. Мог и сам на экран попасть – звали! – да не попал. «Марсианину» даже подумалось, что если вычесть работу, никакой жизни у него нет, даже личной. Слегка огорчился – и спел напарнику про Трансвааль.
