Я бережно отправил на место выпавшее зернышко, скрутил кончик косячка, чтоб больше уж ничего не просыпать, щелкнул зажигалкой…
Что-то огромное, мохнатое, покрытое струпьями грубо прижало меня к стене. От сладковатого запаха гнили, ударившего в нос, я чуть не грохнулся в обморок. Но тут громадина отодвинулась, освободила меня, и я снова смог видеть. Прямо передо мной ворочался в тесной чердачной каморке, шарил вокруг красными лучами, глядя большущими, что твои кинодиски, глазищами на меня, на мою злую судьбу, на нынешнее убожество моей жизни, тот самый паршивый серый пес из тайной пещеры под землей!
Я так и уставился на зажигалку в руке. И, хоть не сразу, все понял.
– А-га-а-а…
Выходит, зажигалка – ключ к этим самым псам! Щелкни – они и явятся. И глянь-ка, как он стелется передо мной, как поджимает хвост, отводит взгляд! Да он в моих руках, в моей власти! И чтобы укротить его, не нужен никакой старый ведьминский передник!
При этой мысли меня прошиб холодный пот. Я же чуть не оставил этот «Bic» в мертвой руке старой курицы – просто так, шутки ради! И любой солдат, любой мародер из шпацких, любой ребенок мог подобрать его и заполучить этакую власть в свои руки! А я еще подумывал, не зашвырнуть ли эту дрянь подальше – просто так, чтоб посмеяться над тем, как старуха ищет ее, роясь в грязи. Собирался уйти с набитым деньгами вещмешком за спиной, хохоча над бабкой, оставшейся ни с чем…
Так вот, оглядел я свою каморку, озаренную красным светом, выглянул в окошко, посмотрел вдаль, на бескрайнее лоскутное одеяло крыш, тянувшееся к горизонту в вечерних сумерках… Больше уж мне не дрожать здесь от холода; больше не любоваться этими сломанными дымоходными трубами да гнутыми антеннами. Теперь сосущая голодная боль в животе доставляла мне сущее наслаждение: ведь с ней вот-вот будет покончено навсегда, стоит только призвать к себе того огненного золотого пса с вечно живой денежной карточкой.
Я щелкнул зажигалкой – раз, другой, третий.
Так все началось заново: волшебный сон, ощущение полета, и порошок, и первоклассная травка, и куча друзей. И все они снова охотно смеялись над моими рассказами о том, кем я был и кем стал. Да, на время истории о моей семье и наших козах как-то утратили очарование, но теперь все эти зажиточные господа вновь внимали им, будто завороженные – совсем как я внимал рассказам прохожих людей у родного очага.
Хватаю королеву за плечи. Рука одного из ее людей скользит к кобуре. Я стреляю в него; его глаз взрывается кровавыми брызгами, и он падает замертво. Королева тихонько взвизгивает…
О принцессе мне рассказал человек, обставлявший салон моей яхты. Как раз перед этим он покончил с хитрой задачей – сделал обстановку для девичьей тюремной башни, где все комнаты были круглыми.
– Тюремной? – переспросил я. – Неужто король держит родную дочь в тюрьме?
– А вы разве не слышали? – со смехом сказал он. – Он держит ее взаперти, ни на минуту из-под замка не выпускает. Ну и забавный он малый! Как только она родилась, он велел составить ее гороскоп, или начертать предсказание, или еще что-то в том же роде, и ему напророчили, будто она выйдет замуж за простого солдата. Вот ее и держат под замком – чтоб, значит, этот солдат до нее не добрался. И допускают к ней только тех, кого родители выберут.
«Вот, значит, как?» – подумал я, рассмеявшись и покачав головой.
Той же ночью, оставшись один и выкурив косячок, я велел золотому псу принести ее ко мне. Так она и приехала – спящей на его спине, что шире любой кровати (огонь он ради ее удобства пригасил).
Пес опустил девушку на диван у камина. Она так и не проснулась, только свернулась комочком. Да, ей – изящной, спокойной, царственной – эти роскошные апартаменты подходили куда лучше, чем мне. Она была подобна прекрасной фигурке, резной статуэтке, что я купил на днях – без сомнения, красива, только не расчетливой, требующей уймы усилий красотой большинства женщин, с которыми я познакомился после того, как разбогател. Трудно было сказать, насколько эта красота зависит от того, что я знаю, кто она, но царственность словно бы мерцала сквозь ее кожу, пронизывала ткань одежды (каждый стежок продуман, каждая складка – к месту). А уж ее ножка, выглянувшая из-под подола ночной рубашки, была самой опрятной, самой белой, самой нежной из всех, какие я только видел с тех самых пор, как в последний раз смотрел на пятки новорожденных братьев и сестер. Да, ее пяткам была уготована совсем не та судьба, что моим, да и всем прочим пяткам на свете…
Присев на корточки рядом с этим созданием, я даже в новенькой чистой одежде, будто человек из журнала, чувствовал себя сущей грязью. Вот эти самые руки трудились, а эти самые глаза видели такое, чего ей и не вообразить, а эта самая память – настоящая свалка ужасов и унижений. Одно дело – разбогатеть, и совсем другое – родиться в богатстве, унаследовав всю царственность длинной череды царственных предков, не зная никакой иной жизни, кроме жизни во дворце.
Едва заметно вздрогнув, принцесса проснулась, поднялась, отстранилась от меня, окинула взглядом и меня, и комнату.
– Неужели ты похитил меня? – спросила она, сдерживая смех.
– Только чтобы взглянуть на ваши глаза, – ответил я.
Но дело было не только в глазах. Ее лицо… живое, исполненное любопытства, без малейшего следа отвращения ко мне…
– Может, назовешь свое имя? – кротко и нежно спросила она.
Ночная рубашка скромно прикрывала тело принцессы от горла до самых лодыжек, но при виде ее грудок, так четко очерченных тонкой тканью, меня охватил жар.
Пришлось приказать себе смотреть ей в глаза.
– Чем могу служить? Может, вы голодны? Или пить хотите?
Принцесса озадаченно заморгала.
– Отчего бы это? – сказала она. – Ведь я же сплю и вижу сон. Или обкурилась. Как сильно здесь пахнет травкой… А что было со мной до этого?
Я принес поднос изысканной снеди со стола, накрытого золотым псом. Подсел к принцессе, налил нам обоим сока, подал ей тонкий бокал на высокой ножке, приветственно поднял свой, отхлебнул…
– Нельзя, – прошептала она. – Ведь я же в сказке. Стоит выпить хоть каплю, и я во власти каких-нибудь чар!
– Выходит, и я заколдован, – сказал я, снова подняв бокал,
