Пания скалит в улыбке острые зубы.
– Гораздо лучше апельсина, – говорит она.
Каритоки приносит на берег новое масло – светлую жидкость, выжатую из олив. Под ним кожа пании мерцает зеленоватыми отблесками. Оно стекает по ее телу вязкими, неторопливыми волнами, тягучими струйками течет по плечам и спине, ярко сверкает на солнце. Пания набирает масло в сложенные чашей ладони, втягивает носом запах листвы и плодов с теплой древесной ноткой, и в свою очередь, поливает маслом Каритоки, размазывает зеленоватую жидкость по его спине, втирает в кожу, а когти держит подальше.
Чтобы избавиться от масла и снова вернуть ей запах рыбы, требуется немало мокрого песка. Пока она занята этим, Каритоки рубит мидий на кусочки, макает в яйцо, обваливает в муке, обкладывает луком и жарит в масле. Пания ерзает на песке, придвигается ближе, завороженная скворчанием и брызгами, но вот Каритоки переворачивает мидий на сковороде, и горячее масло брызжет на нее. Всего-то несколько брызг – однако она с шипением отступает к морю, не позволив ему остудить ожоги маслом. Обернувшись, чтобы отправить на сковороду вторую порцию, Каритоки видит, что миска с нарубленными мидиями исчезла, а до пании не достать. Облизывая пальцы, она скатывает сырую смесь в шарики, один за другим глотает их целиком и толкает пустую миску по воде к берегу. Каритоки скользкими от масла руками ест поджаренное – с лимоном и перцем.
Большую часть времени они проводят в лужах, оставшихся после отлива. Пания может выйти на сушу, если захочет, но она слишком любит соленую воду, чтобы расстаться с ней, а Каритоки может высидеть в морской воде только до тех пор, пока кожа не начинает стягиваться и морщиться. Поэтому он чаще всего сидит на камне и болтает ногами в воде, сравнивая свое розовое тело с блестящим, покрытым мелкой чешуей, широкогрудым (ясное дело, легкие паний куда больше человеческих) мускулистым телом обитательницы вод.
– Ты могла бы прогуляться хоть немного, – говорит Каритоки. – Совсем недалеко. Мы даже берега из виду не потеряем.
Что Каритоки делает на берегу, когда не занят сбором мидий – это он старается держать при себе, но, хоть их и заслоняют камни, прогулки по берегу никому не заказаны. Слухи уже идут, люди косятся на него с подозрением. Братья в его дружбу не верят.
– И о многом ли с ней можно поговорить? – спрашивают они, не желая понять, что ему интересны вовсе не разговоры.
«Если бы только они увидели панию вблизи», – думает Каритоки. Одно дело – смотреть издали, глазеть на роскошную нежную плоть стаи, смиряя мальчишеские вожделения, но чувствовать скользкие от жира изгибы тела ладонями, ощущать его крепкий рыбный дух – о, это совсем иное! Но братья просто не верят его рассказам, не верят, будто пания в самом деле подпускает его так близко. Возьми он ее за руку да приведи к ним – и они запели бы совсем по-другому, но пока что смотрят на его корзину для пикников и сотейник с изрядной долей скепсиса.
– Зачем все это? – спрашивают они. – Если бы ты и рискнул, решился подойти ближе, пании все равно едят только сырое.
– Мне бы только суметь уговорить ее попробовать, – отвечает Каритоки.
Уж он-то знает, как вкусны могут быть мидии! Он неразрывно связан с ними и по необходимости, и по собственной воле: сбор мидий – его фамильное ремесло, ни о какой иной карьере он никогда и не помышлял. Он знает дюжины – да что там дюжины, сотни! – рецептов, знает, чем привлечь любителей сладкого, а чем – тех, кто предпочитает кислое, и тех, кто любит мидий, томленных в вине, и тех, кто предпочитает их вымоченными в пиве.
– Возможно, попробовав, она решит, что приготовленное на огне тоже не так уж плохо, – говорит он.
– Ты уговариваешь ее последовать за тобой в твой дом, – говорит старший из братьев. – И бросить стаи морского зверя, оставить их без присмотра. Ну что ж, удачи! Пожалуй, жареными мидиями тут не обойдешься. Тут нужна приманка получше.
Нет, Каритоки не сдается. На следующий день он возвращается на берег со сливочным маслом и готовит для пании мидий, обжаривает их с чесноком, оставляет томиться в вине с несколькими волокнами душистого шафрана. Когда все готово, Каритоки предлагает пании совиньона – после приготовления мидий бутылка пуста лишь наполовину.
– Вот это помогает мне хранить тепло, – говорит он.
Если это и правда, то не вся: вино горячит кровь не только в буквальном смысле, и Каритоки уже приходилось пользоваться им для соблазнения. Но, стоит пании поднести бутылку к губам, ее зубы смыкаются на горлышке и перекусывают его. Не выхвати Каритоки бутылку из ее рук, могла бы и порезаться. Отнимая бутылку, он невзначай обливает панию вином.
Пания слизывает капли вина и отчаянно морщится.
– Какое кислое, – говорит она. – Нет, это мне совсем не нравится.
Она предпочитает масло: ей очень нравится держать желтые кубики на ладонях и смотреть, как они размягчаются, тают, а после – втирать масло во влажную чешуйчатую кожу. Каритоки кажется, что со сливочным маслом выходит хуже всего: теперь от нее пахнет не просто рыбой, а тухлой рыбой. Вдобавок, не успевшее впитаться масло липнет к коже безобразными комьями.
Однако пания счастлива. Она принюхивается к собственному телу и не скрывает восторга.
– Совсем как жир, – говорит она. – Будто ворвань китов или тюленей.
Она мажется маслом не только для тепла, но и так, словно это духи, и Каритоки ест с наветренной стороны от нее.
Запах ворвани ему знаком. Когда он был младше – мальчишкой, готовящимся вот-вот превратиться в юношу – на берег, заблудившись в ночной темноте, выбросился южный кит. Пании плакали о нем, держась в отдалении. Каритоки не помнил, была ли среди плачущих и его пания, но запах запомнил надолго. Кит умер прежде, чем городские власти успели вернуть его на глубину, и туша пролежала на берегу, в ожидании вывоза, не один день. Каритоки прекрасно помнил солоновато-сладкую вонь разложения, пропитавшую всю одежду, когда он ходил навестить кита, взглянуть на него до ритуальных каракиа[65], до того, как его увезут для разделки и изучения.
– Что будет с мясом? – спросил он тогда. – Его отдадут паниям?
– Пании не станут есть его точно так же, как
