— Очень плохо. За последнее время с ней стали делаться ужасные припадки сердца. Завтра я хочу пригласить докторов, созвать консилиум. У ней и прежде были задатки грудной жабы, теперь, по-видимому, болезнь стала прогрессировать. Я боюсь рокового исхода.
— Так вот, господин Ехменьев, мой приятель ведь доктор, — иронически проговорил Путилин. — Отчего бы вам не воспользоваться его советом?
Я молча поклонился в сторону лютого помещика.
— Ах, в самом деле, вот счастливый случай! — воскликнул Ехменьев. — Вы не откажетесь?
— О, с удовольствием! Это моя обязанность!
— Так завтра. Можете?
— А отчего не сегодня? — спросил Путилин. — Раз вы так беспокоитесь…
— Видите ли, ваше превосходительство, супруга моя просила сегодня ее не тревожить. Я предлагал послать нарочного за доктором, но она ответила, что это ее расстроит, что она хочет отдохнуть после припадка, который с ней случился третьего дня.
Путилин выразительно посмотрел на меня и ответил:
— Вы правы, нервно больных не следует насиловать. Это их больше раздражает.
Обед окончился.
Последнее совещание. ПривидениеОпять, как и вчера, темнее тучи черной приехал в свою усадьбу поздно вечером Евграф Игнатьевич, лютый помещик.
— Ох, этот дьявол, этот Путилин! Чую я в глазах его недоброе. Точит он когти на меня, ох, точит.
Тоска, злоба грызут его.
И опять перед ним появился любимый ловчий Сергунька.
— Пей!
И сам протянул, своей собственной дворянской ручкой, холопу верному огромную чару вина.
Болит у того с тяжелого похмелья голова. Обрадовался холоп, духом выпил чару и к ручке барской припал.
— Ну, слушай, Сергунька, сегодняшней ночью опять пробу будем делать.
— С Варварой?
— Нет, не с Варварой, а с той, кто побольше ее этого боится.
— Кто же это, господин милостивый?
— Жена моя, Евдокия Николаевна. Хочется мне ее пощекотать, да такой щекоткой, чтобы она… — Ехменьев, с налитыми кровью глазами, понизив голос, добавил: — Чтобы она больше не мешала мне. Понял, Сергунька?
Грузно подошел Ехменьев к денежному шкафу, вынул из него кипу бумажек и протянул своему развратному наперснику.
— На, держи. Вперед за дело плачу.
Шумит в голове Сергуньки, выпитое вино на старые дрожжи попало. Еще пуще вчерашнего охмелел он, а хмель его всегда несла с собой ярость, хорошо вспоенную его великолепным барином.
— Когда же?
— Да вот, когда все уляжется, успокоится. Часов около двух ночи. Ступай пока!
— А… коли кричать начнет? Вроде как Варвара…
— Не будет. Все, все, Сергунька, удумал я. А только обязательно сегодня дело надо окончить, потому что дьявол стережет меня. Сегодня не сделаем — никогда не сделаем.
Ушел Сергунька.
Ехменьев пришел к жене.
— Что тебе надо, пьяное чудовище? — вызывающе спросила его Евдокия Николаевна.
Стоит, сама белее полотна, а глаза горят злобой, ненавистью.
— Ого! Со мной, со мной так разговаривать изволите?
— Да с тобой! Ты думаешь, я тебя боюсь? Ни капельки!
— И… и с любовником своим целоваться опять будете?
Побагровел весь в лице лютый помещик.
— Буду. При тебе буду! Я ненавижу тебя, ты гадок, мне, а он, Васенька, мил, любезен сердцу моему.
Рев дикого зверя пронесся по комнате Евдокии Николаевны.
Ехменьев бросился на жену со сжатыми кулаками.
— Постылая! Проклятая! Убью! — Хоть и бледнеет все пуще и пуще Евдокия Николаевна, а сама злобно, вызывающе хохочет.
— Не боюсь! Не боюсь! Изверг пьяный, изверг!
Ехменьев вдруг преодолел свой безумный гнев.
— Хорошо… хорошо-с. Мы… мы сведем наши счеты! — прохрипел он и вышел из комнаты жены.
Было около полуночи. Тяжело ему. Спать хочется. Голова, наполненная винными парами, клонится к мягкой пуховой подушке.
И заснул зверь-человек.
Это был хотя и свинцовый сон, но полный кошмарных видений.
Снится, грезится ему, что он идет по озеру. А озеро-то все из крови. Пенится, хлещет и жалобно стонет кровавое озеро. Страшно ему. Почему вместо воды кровь? Откуда она взялась? Все выше и выше подымаются кровавые волны, грозя его захлестнуть…
И вдруг на пурпурно-красной поверхности озера начинают появляться фигуры. Одна, другая, третья… Изможденные лица, все в крови. Перебитые руки, рассеченные спины плетьми дворянскими, записанными в шестую дворянскую бархатную книгу. И протягивают руки эти мученики к нему и скорбно-скорбно говорят:
— За что ты нас мучил? Что мы сделали тебе худого, изверг?
Ужас охватывает то, что называется у Ехменьева душой. Волосы становятся дыбом.
— Пустите! Дьяволы! Пустите!
И, весь облитый холодным потом, вскочил Ехменьев.
Вскочил — и затрясся: перед ним стояло белое привидение. Белая мантия, длинная-длинная. Большой красный крест на груди.
Сомлел лютый помещик. Хочет перекреститься — пьяная рука не подымается.
А голос, таинственно чудный, гремит ему:
— Покайся, нечестивец! Покайся, пока не поздно! Дашь ли ты мне клятву в том, что не будешь больше мучить, пытать горемычных бедняков?
— Кто… кто ты? — в смертельном ужасе лепечет Ехменьев.
— Я — кровь замученных тобой. Я — совесть твоя. Во мне все муки, все страдания бедных рабов тьмы.
Широко раскрыты глаза Ехменьева. А страшный призрак все удаляется, удаляется…
И исчез.
С полчаса сидел лютый помещик как оглушенный. Потом вдруг вскочил, словно зверь разъяренный:
— Сергунька!! Эй! Сюда!
И когда тот предстал перед ним, хрипло бросил ему:
— Дьявольское искушение. Пора теперь. Идем.
Мертвенно тихо было в старопомещичьем доме. Слышно было, как скребутся мыши, как тикают часы.
Пытка Ивана Грозного. Арест лютого помещикаСтрашно Евдокии Николаевне.
Хоть и хочется ей, мучительно хочется верить в то, что этот неведомый, загадочный Путилин спасет ее, а все же страх холодной змеей заползает ей в душу.
— Защити, спаси, помилуй! — молится она.
Шаги… что это? Как будто не один он идет. Кто же с ним
