Этой весной я жил один, Пава и Галя уехали на гастроли, поэтому только чудом можно было объяснить, что весеннюю сессию и я, и моя возлюбленная сдали без хвостов. Тем не менее я получил тройку по сопромату, что означало потерю стипендии на весь длинный семестр, включающий летние каникулы. Это было чувствительно для нашего скромного семейного бюджета, из которого теперь приходилось выделять какие-то суммы на мои институтские завтраки и карманные расходы. Финансовые потери пришлось возмещать выигрышами в преферанс, которому в студенческие годы мы все отдавали немалую часть свободного времени.
Роман был бурным, но вынужденно недолгим, ибо после сессии, в июле, я должен был отправиться с военной кафедрой на трехнедельные сборы, а затем Галя уезжала в дом отдыха на Черноморское побережье Кавказа.
Впереди была почти двухмесячная разлука – серьезное испытание для неокрепшей любви.
Под гвардейскими знаменами
Лагерные сборы мы проходили недалеко от Москвы в знаменитой Кантемировской гвардейской танковой дивизии, в расположение которой под Наро-Фоминском мы прибыли в начале июля. Военная форма совершенно преобразила студенческую разномастную вольницу, а первый воинский урок, преподанный нам старшиной, заключался в демонстрации правильного наворачивания портянок. Строем, молодецки топая кирзой, с песней мы прибыли в столовую – голодные, как молодые волки. На первый солдатский обед мы набросились с гвардейским рвением под внимательным взглядом руководителей государства, наблюдавших за нами с портретов на стене. На месте одного из портретов было свежее темное пятно. Несложно было вычислить, что снят портрет товарища Берии; это некоторым образом соответствовало недавнему сообщению о посещении Большого театра руководителями партии и правительства. В числе участников этого культпохода Берии не было. Его отсутствие настораживало, потому что позыв к культурным удовольствиям обычно возникал у наших главных руководителей одновременно; они ходили в театр только всем коллективом, как октябрята на елку.
В тот вечер, 26 июня, я вышел из метро на Театральной площади и шел к себе на Петровку, в сумерках наблюдая издали какую-то суету в глубине площади у служебного входа в театр, надежно огражденного от прохожих одинаковыми людьми в штатском. Конечно, я не мог себе тогда представить, что прохожу мимо финала исторического события. Оказалось, что именно в этот день на заседании президиума ЦК партии Берия был арестован, после чего победители демонстративно расслаблялись в театральной ложе, убеждая тем самым трудящиеся массы, что в государстве все спокойно.
Мы узнали о событии только через неделю: радио в части объявило, что Л. П. Берия не оправдал доверие партии и народа, готовил захват власти и оказался английским шпионом, за что исключен из партии, снят со всех постов и предан суду. Теперь развязались языки и у кантемировцев. Танкисты рассказали, что 26 июня, впервые в послевоенное время, их подняли по боевой тревоге. Танки двинулись на Москву, где занимали позиции против казарм внутренних войск. Но все обошлось без стрельбы, чекисты не собирались освобождать своего маршала, и танки вернулись в расположение дивизии.
Народ отнесся к событиям с привычным спокойствием и с неожиданным юмором. Вернувшись с военных сборов, я как-то раз увидел в трамвае подвыпившего гармониста, который, лихо растянув мехи, дурашливо заголосил частушки:
Паразит БерияНе оправдал доверия,А товарищ МаленковНадавал ему пинков.Было и продолжение, которое не запомнилось.
Открытая насмешка пришла на смену кровожадным лозунгам тридцатых годов. Что-то в головах людей изменилось, народ устал от борьбы с классовыми врагами и шпионами.
Оптимисты восприняли свержение Берии как еще один шаг к восстановлению нормальной жизни в стране. Действительно, атмосфера постоянного страха постепенно стала уходить. Еще до ареста Берии, сразу после смерти Сталина, было закрыто позорное дело врачей, «убийц в белых халатах». Были выпущены на свободу все профессора, кроме профессора Этингера, который скончался в тюрьме. Прекратилась оголтелая антисемитская пропаганда, отобрали орден Ленина у врача Лидии Тимашук, письмо которой трехлетней давности Сталин вспомнил и использовал как предлог для развязывания новой кампании. Впрочем, все эти события хорошо известны. Менее известно, что Хрущев, убрав с дороги опасного соперника, в своей деятельности воспользовался многими идеями его программы реформирования хозяйственной и политической жизни страны.
Событие, всколыхнувшее страну, на нашей скоротечной военной службе не отразилось. Мы бодро маршировали, изучали тактику и материальную часть, учились водить гусеничные машины – сначала трактор, потом танк, знаменитый, но снятый с вооружения Т-34, и даже стреляли из танковой пушки. Стояла настоящая июльская жара, танковые гусеницы размалывали засохшую глинистую почву танкодрома, и когда мы выбирались из танка, наши потные лица были покрыты ровным серым слоем пыли так, что если провести пальцем по щеке, на ней оставалась блестящая полоса, словно след на запылившейся лакированной крышке рояля.
К военному быту я приспособился быстро. В девятнадцать лет даже тридцатиградусная жара не способна отравить радость бытия, несмотря на тяжелые армейские сапоги и застегнутую наглухо гимнастерку. Я не страдал на учениях от жажды, мой организм легко справлялся с солдатским харчем, в отличие от многих моих однополчан, мучившихся изжогой и бегавших в офицерскую столовую за белым хлебом. Раздражала, конечно, перловка и ежедневная ржавая селедка на ужин, но я не был избалован. Впрочем, однажды у нас случился настоящий потемкинский бунт. Придя с полевых занятий на обед, изголодавшись, мы набросились на еду, но внезапно поняли, что мясо тухлое. Рота побросала ложки и потребовала начальство. Прибежал толстенький майор. Понюхав предложенную ему миску, он неуверенно заявил:
– Действительно пованивает, но есть можно, оно не вредное.
Тут на стол вскочил экспансивный Эдик Оганесян.
– Так вы нас и говно заставите кушать! – закричал он. – Оно хотя и воняет, но тоже не вредное!
Майор убежал. Обед отменили, и роте выдали сухой паек – банки тушенки, хлеб, масло и сахар. Мы все же назывались курсантами, а не солдатами, и, кроме того, в те годы в армии еще существовал относительный порядок. Революция не состоялась.
Бунтарские настроения проявились еще раз, незадолго до окончания сборов. Жара, как это часто бывает, резко сменилась грозой и ливнем. Между тем в этот день для нашего взвода полевых учений никто не отменял. К концу занятий мы промокли до нитки, устали и несколько отупели. Наконец нас построили, и мы ускоренным шагом двинулись в расположение части.
– Запевай! – скомандовал сержант, наш взводный главнокомандующий.
Взвод молчал.
– Стой! Шагом марш на месте! – скомандовал сержант.
Взвод изобразил шаг на месте.
– Запевай! – опять последовала команда.
Взвод молчал.
– Онемели, – сказал угрожающе сержант и вдруг заорал: – Ложись!
Мы легли на мокрую траву.
– Встать!
Взвод встал. С нас текла вода и грязь.
– Ложись! Встать! Ложись! Встать!
Когда взвод встал в третий раз, сержант каким-то шестым чувством, звериным чутьем понял, что сейчас его будут бить. Его простецкое лицо с белобрысым мокрым чубом, выбившимся из лихо
