— И возьмите с собой Адель, — перебила я. — Ее общество будет вам утешением.
— О чем ты говоришь, Джейн? Я же сказал тебе, что отсылаю Адель в пансион. Да и на что мне общество ребенка? К тому же даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы. Почему ты мне ее навязываешь? Я спрашиваю, почему ты назначаешь мне в спутницы Адель?
— Вы ведь говорили, что хотите удалиться от света, а одиночество всегда тоскливо, и для вас оно будет тоскливей вдвое.
— Одиночество! Одиночество! — повторил он с раздражением. — Я вижу, мне придется объяснить. Не понимаю выражения на твоем лице. Загадка Сфинкса! Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?
Я покачала головой. Он был настолько взволнован, что даже такой безмолвный знак несогласия требовал известного мужества. Перед этим он стремительно расхаживал по комнате, но тут внезапно остановился, словно его пригвоздили к месту. И долго пристально смотрел на меня. Я отвела глаза, устремила их на огонь и постаралась придать себе и сохранить невозмутимый решительный вид.
— Еще одна заусеница в характере Джейн! — сказал он наконец гораздо спокойней, чем я ожидала, судя по выражению его лица. — До сих пор шелковая нить скользила без помех, но я знал, что узелков и путаницы не избежать. И не ошибся. Теперь последуют возражения, увещевания, нескончаемые треволнения. Клянусь Богом! Как мне хочется уподобиться Самсону и разорвать эти путы, как паутину!
Он снова заметался по комнате, но вскоре опять остановился — на этот раз прямо передо мной.
— Джейн! Прислушайся к голосу разума, хорошо? — Он нагнулся и приблизил губы к моему уху. — Не то я прибегну к силе!
Голос у него стал хриплым, он выглядел как человек, готовый сбросить невыносимое иго и очертя голову броситься в омут безумств. Я поняла, что еще немного, еще один толчок — и я уже не смогу на него повлиять. У меня оставалось только это мгновение — ускользающее в прошлое, — чтобы удержать его, образумить. Оттолкнуть, попытаться бежать, выдать испуг — значило бы обречь на гибель себя… и его. Но я не боялась. Нисколько. Я ощущала внутреннюю силу, даже власть, и она поддерживала меня. Минута была угрожающей, но не без своего очарования. Наверное, то же чувствует индеец, когда скользит в пироге по быстрине между камнями. Я взяла его стиснутую в кулак руку, разогнула скрюченные пальцы и сказала мягко:
— Сядьте! Я буду разговаривать с вами, сколько вам будет угодно, и выслушаю все, что вы скажете, разумное и неразумное.
Он сел, но не смог заговорить сейчас же. Я уже некоторое время боролась со слезами, изо всех сил старалась их удержать, так как знала: ему не понравится, что я плачу. Однако теперь я сочла, что им следует дать волю. Если этот потоп его рассердит, тем лучше. И вот я разрыдалась.
Вскоре я услышала его умоляющий голос: он просил меня успокоиться. Я сказала, что не сумею, пока он в бешенстве.
— Но я же не сержусь, Джейн, а только слишком уж сильно люблю вас. А вы заставили свое бледное личико хранить такое упрямое ледяное выражение, что я не выдержал. Ну-ну, утрите глазки.
Его мягкий голос свидетельствовал, что он справился с собой, а потому я, в свою очередь, успокоилась. Теперь он попытался положить голову мне на плечо, но этого я не допустила. И не позволила обнять себя. Нет!
— Джейн! Джейн! — сказал он с такой горькой печалью, что каждый мой нерв затрепетал. — Значит, вы меня не любите? И ценили только мое положение в обществе, привилегии моей жены? А теперь, считая, что стать вашим мужем я не могу, вы избегаете моего прикосновения, будто я жаба или горилла.
Эти слова поразили меня в самое сердце, но что я могла ответить или сделать? Вероятно, мне следовало ничего не делать и ничего не говорить, однако меня охватило глубокое раскаяние из-за того, что я причинила ему подобную боль, и я не могла подавить желание пролить каплю бальзама на нанесенную мною рану.
— Нет, я люблю вас, — сказала я. — Даже больше, чем прежде, но я не должна показывать это чувство или потакать ему. И говорю вам о нем в последний раз.
— В последний раз, Джейн? Как! Ты думаешь, что сможешь жить рядом со мной, видеть меня ежедневно и — если ты все еще любишь меня — сумеешь оставаться холодной и далекой все время?
— Нет, сэр. Я убеждена, что не смогу, и поэтому вижу лишь один выход. Но вы придете в ярость, если я о нем упомяну.
— Упомяни! Если я взбешусь, то ты ведь владеешь искусством слез.
— Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.
— Надолго, Джейн? На несколько минут, чтобы пригладить волосы — они немного растрепались — и умыть лицо, которое горит лихорадочным румянцем?
— Я должна оставить Адель и Тернфилд. Я должна расстаться с вами навсегда. И начать новую жизнь в ином месте среди других людей.
— Разумеется. Я сам сказал тебе то же. Не стану упоминать про это безумство — про разлуку со мной. Наоборот, вы должны стать частью меня. Что до новой жизни, то так и будет. Вы еще станете моей женой. Я не женат, вы будете миссис Рочестер и буквально, и официально. Я буду с вами, пока мы живы. Вы поселитесь в моем доме на юге Франции — в белой вилле на берегу Средиземного моря. Там вы будете вести счастливую, безмятежную, невиннейшую жизнь. Не страшитесь, что я хочу склонить вас ко греху, сделать моей любовницей… Почему вы покачали головой? Джейн, будьте же разумны, не то я вновь впаду в отчаяние!
Его голос и руки дрожали, крупные ноздри раздулись, глаза засверкали, тем не менее я осмелилась возразить:
— Сэр, ваша жена жива, нынче утром вы сами это признали. Если я буду жить с вами, как вы описали, я буду вашей любовницей. Называть это иначе — просто словесные ухищрения и ложь.
— Джейн, я не кроткий человек, не забывайте об этом! Я не умею долго терпеть, я не хладнокровен и не бесстрастен. Из жалости ко мне и к
