— Это ты, Элис? Ты вернулась? — пробормотал он. — Зачем ты меня бросила?
— Артур, это я… Хелен, твоя жена, — ответила я.
— Моя жена! — повторил он, вздрогнув. — Ради всего святого, не говори о ней… Нет у меня жены. Чтобы она провалилась к дьяволу! — крикнул он за тем. — И ты вместе с ней! Чего ты сбежала?
Я промолчала, но, заметив, что он все время поглядывает в ноги кровати, села там и повернула лампу так, чтобы свет падал прямо на меня. Мне казалось, что он умирает, и я хотела, чтобы он меня узнал. Долгое время он лежал молча и смотрел на меня — вначале пустым взглядом, а затем со странным все нарастающим напряжением. Внезапно он приподнялся на локте, напугав меня, и с ужасом прошептал, не отводя от меня глаз:
— Кто это?
— Хелен Хантингдон, — ответила я, тихонько встала и отошла в более темное место.
— Я с ума схожу! — воскликнул он. — Или брежу… или еще что-нибудь. Только уйди, кто бы ты ни была… Видеть не могу это белое лицо и глаза… Уйди же, Бога ради, и пришли другую… не похожую.
Я тотчас ушла и послала к нему сиделку. Однако утром вновь попробовала войти в спальню. Заняв место сиделки, я несколько часов следила за ним, ухаживала, стараясь не показываться ему лишний раз, и говорила, только когда это было необходимо, и всегда вполголоса. Сначала он называл меня сиделкой, но когда я по его требованию пошла отдернуть занавески, он сказал:
— Да нет, это не она, это Элис! Останься со мной, не то старая ведьма совсем меня уморит.
— Я останусь, — сказала я, и он продолжал называть меня «Элис» или другими именами, почти столь же мне противными. Я вынудила себя терпеть, боясь, что возражения излишне возбудят его, но когда он попросил пить, и я поднесла стакан к его губам, а он прошептал «спасибо, любимая!», я не удержалась и воскликнула:
— Вы бы этого не сказали, если бы узнали меня!
И снова назвалась бы, но он пробормотал что-то невнятное, и я сдержалась. Однако некоторое время спустя, когда я обтирала ему лоб и виски уксусом с водой, чтобы понизить жар и облегчить головную боль, он долго и пристально смотрел на меня, а потом произнес:
— Мне все время что-то чудится. Я никак не могу отогнать кошмары, а они меня мучают. И самые странные и неотвязные — твое лицо и голос. Совсем такие, как у нее. Я готов поклясться, что она здесь.
— Да, она здесь, — сказала я.
— Как приятно! — продолжал он, не слушая. — Пока ты это делаешь, остальные кошмары рассеиваются, но этот словно превращается в явь. И не кончай, пока он тоже не исчезнет. Такого безумия я не выдержу, оно меня убьет.
— Он не исчезнет, — сказала я внятно. — Потому что это явь.
— Явь! — вскричал он, вздрагивая точно от укуса аспида. — Так что же, ты и правда она?
— Да. Но не содрогайтесь, словно я ваш заклятый враг. Я приехала ухаживать за вами, делать все то, чего ни одна из них не пожелала.
— Бога ради, не пытай меня! — вскрикнул он в болезненном возбуждении и начал бормотать злобные проклятия мне и злой судьбе, которая привела меня сюда, а я тем временем унесла губку с тазиком и вновь села подле него.
— Где они? — спросил он. — Они что, все меня бросили? И слуги тоже?
— Слуги тут, и вы можете позвать их, если вам угодно. Но лучше лягте поудобнее и попробуйте успокоиться. Никто из них не может, да и не станет ухаживать за вами с такой заботливостью, как я.
— Я ничего не понимаю, — пробормотал он с тоскливым недоумением. — Это мне во сне привиделось или… — И он закрыл глаза ладонью, словно тщась разгадать какую-то тайну.
— Нет, Артур, вам не привиделось, что ваше поведение вынудило меня оставить вас. Но я узнала, что вы больны, и вернулась ухаживать за вами. Не страшитесь довериться мне. Только скажите, чего вам хотелось бы, и я постараюсь сделать все возможное. Больше о вас заботиться некому, а моих упреков вы можете не опасаться.
— А-а! Понимаю! — произнес он с горькой усмешкой. — Поступаешь, как милосердная христианка, чтобы заслужить в раю местечко повыше, а для меня вырыть яму в аду поглубже.
— Нет. Я приехала предложить вам ту помощь и утешение, каких требует ваша болезнь. А если от этого будет польза не только вашему телу, но и душе, если в вас пробудится раскаяние и…
— Да-да! Сейчас самое время допекать меня угрызениями совести и стыдом. А что ты сделала с моим сыном?
— Он здоров, и вы сможете его увидеть, если сумеете держать себя в руках. Но не сейчас.
— Где он?
— В безопасном месте.
— Он здесь?
— Где бы он ни был, вы увидите его не раньше, чем обещаете оставить его на полном моем попечении с правом увезти его, когда и куда я сочту нужным, если, по моему мнению, в этом вновь возникнет необходимость. Но поговорим обо всем завтра. Сейчас вам нужен покой.
— Нет, дай мне повидать его сейчас же. Если уж иначе нельзя, я обещаю.
— Нет…
— Клянусь Богом! — Ну, так приведи же его.
— Вашим обещаниям и клятвам я доверять не могу. Мне нужно письменное соглашение, и подписать его вы должны в присутствии свидетеля… но не сегодня. Отложим на завтра.
— Нет, сегодня… сейчас же! — потребовал он с таким лихорадочным возбуждением, с таким упрямым намерением добиться своего немедленно, что я сочла за благо уступить — ведь иначе он не успокоился бы. Однако жертвовать интересами моего сына я не собралась, и, четким почерком написав на листке бумаги необходимое обязательство, я внятно прочла его ему и дала подписать в присутствии Рейчел. Он умолял, чтобы я на этом не настаивала: к чему перед прислугой показывать, что я не доверяю его слову? Я ответила, что очень сожалею, но он сам лишил себя моего доверия и должен принимать последствия. Тогда оказалось, что у него нет сил держать перо.
— В таком случае подождем, пока вы эти силы не обретете, — ответила я.
Он попытался и тут же обнаружил, что в такой темноте писать никак не в состоянии. Я прижала палец к тому месту, где ему следовало поставить подпись, и сказала, что свою фамилию он, конечно, сумеет вывести и в полном мраке. Да, конечно, только он не в силах написать хотя бы букву!
— Если вам так плохо, то тем более все надо отложить на завтра.
Убедившись, что я не уступлю, он в конце концов сумел подписать наш
