— Справедливая мысль, верно высказанная, мисс Эйр, и в эту секунду я усердно мощу дорогу в ад.
— Сэр?
— Я запасаюсь благими намерениями, твердыми, я верю, как кремень. Во всяком случае, теперь у меня будут иные товарищи и занятия, чем прежде.
— И лучше?
— И лучше, насколько чистое золото лучше шлака. Вы как будто сомневаетесь во мне, но я в себе не сомневаюсь. Мне известна моя цель, известны мои побуждения, и в эту минуту я творю закон, столь же неизменный, как закон Мидийский и Персидский, подтверждающий их благость.
— Они не могут быть благими, сэр, если нужен новый закон, подтверждающий это.
— Они благи, мисс Эйр, хотя категорически нуждаются в особом законе — неслыханное сочетание обстоятельств требует неслыханных установлений.
— Такая максима кажется опасной, сэр, поскольку сразу видно, как легко употребить ее во зло.
— Нравоучительница! Да, так и есть, но клянусь богами моего домашнего очага не употреблять ее во зло.
— Вы — человек и не обладаете непогрешимостью.
— Да, как и вы. И что из этого следует?
— Человеческому, способному ошибаться, не должно присваивать власть, принадлежащую только божественному и совершенному.
— Какую власть?
— Власть провозглашать по поводу любой необычной, не дозволенной законом линии поведения: «Да будет она благой!»
— Да будет она благой! Самые уместные слова, и произнесли их вы.
— Ну, в таком случае: да окажется она благой! — сказала я и встала, решив, что бессмысленно продолжать разговор на тему, совершенно мне неясную, тем более что характер моего собеседника для меня непостижим, по крайней мере пока. И меня охватили неуверенность, смутная тревога, сопровождающие убеждение в своей неосведомленности.
— Куда вы?
— Уложить Адель. Ей давно пора спать.
— Вы меня боитесь, потому что я говорю загадками, как Сфинкс.
— Ваша речь загадочна, сэр, но я лишь недоумеваю, но не боюсь.
— Нет, боитесь. Ваше самолюбие боится попасть впросак.
— Да, в этом смысле я испытываю некоторые опасения, так как не хочу говорить вздора.
— Но и вздор вы высказали бы таким серьезным, убежденным тоном, что я принял бы его за истину. Вы никогда не смеетесь, мисс Эйр? Не трудитесь отвечать: я вижу, что смеетесь вы очень редко, но зато очень весело. Поверьте, вы вовсе не суровы от природы, как и я от природы не склонен к пороку. Ловудские ограничения все еще тяготеют над вами, заставляют следить за выражением лица, приглушать голос, сдерживать движения. И вы боитесь в присутствии человека и брата — или отца, или нанимателя, или кого угодно еще — улыбаться слишком весело, говорить слишком свободно или двигаться слишком быстро. Но со временем, думаю, вы научитесь быть непринужденной со мной, точно так же, как я при всем желании не могу обходиться с вами церемонно. И тогда в ваших чертах и движениях появятся живость и веселость, которым вы пока не смеете дать волю. Порой я замечаю взгляд, какой бросает сквозь прутья клетки любопытная птица, — взгляд непокоренной, полной сил, смелой пленницы. Вырвись она на волю, так сразу же взмыла бы в недосягаемую высь. Вы все еще намерены уйти?
— Уже пробило девять, сэр.
— Не важно… погодите минуту: Адель еще не готова лечь в постель. Моя позиция, мисс Эйр, спиной к огню и лицом к комнате, способствует наблюдениям. Разговаривая с вами, я иногда поглядывал на Адель (у меня есть свои причины считать ее интересным предметом для исследований — причины, которые я, возможно… нет, непременно как-нибудь вам поведаю). Минут десять назад она вытащила из своей коробки розовое шелковое платьице и, пока она его разворачивала, просияла от восторга: кокетство струится в ее крови, пропитывает ее мозг, проникает в самые ее кости. «Il faut que je l'essaie! — вскричала она. — Et à l'instant même!»[20] — и выбежала из комнаты. Сейчас она с Софи занята переодеванием, а через минуту-другую она войдет, и я знаю, кого я увижу: Селину Варанс в миниатюре, какой она появлялась на подмостках, когда занавес… впрочем, не важно. Однако я получу удар по самому болезненному месту. Таково мое предчувствие. Останьтесь и посмотрите, сбудется ли оно.
Вскоре послышались легкие шаги Адели — она бежала вприпрыжку через прихожую. Вот она появилась в дверях — преображенная, как и предсказал ее опекун. Коричневое платье теперь сменилось розовым атласным, с короткой, но очень пышной юбочкой. Ее головку увенчивал венок из розовых бутонов. Наряд довершали шелковые чулочки и белые атласные туфельки.
— Est-ce que ma robe me va bien? — воскликнула она. — Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je vais danser![21]
Затем расправила юбочку, выделывая па, направилась к нам и закружилась на носках перед мистером Рочестером, а потом опустилась на одно колено с восклицанием:
— Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonté! — И, поднявшись, добавила: — C'est comme cela que maman faisait, n'est-ce pas, monsieur?[22]
— Вот и-мен-но, — последовал ответ, — и comme cela[23] она чарами извлекала английские золотые из кармана моих британских панталон. А я был зеленым юнцом, мисс Эйр, да-да, зеленее травы, как вы теперь. Однако моя весна миновала, оставив на моих руках сей французский цветочек, от которого порой в дурном расположении духа я был бы рад избавиться. Давно перестав дорожить давшим ему жизнь корнем, едва я убедился, что корень этот питала только золотая пыль, к цветочку я испытываю довольно прохладную привязанность, и особенно когда он выглядит таким искусственным, как сейчас. Я берегу и взращиваю его, следуя собственно католической доктрине искупления многих грехов, больших и малых, одним благим поступком. Как-нибудь я объясню вам все это. Доброй ночи.
Глава 15
И мистер Рочестер объяснил, едва представился случай. А представился он, когда однажды днем мистер Рочестер случайно встретил меня с Аделью на прогулке, и пока она играла то с Лоцманом, то подбрасывала волан, начал прогуливаться со мной взад и вперед по длинной буковой аллее, так что я могла следить за моей воспитанницей.
Он сказал, что Адель — дочь Селины Варанс, француженки, которая пела и танцевала в опере и к которой
