Найюр запретил Конфасу и сорока двум воинам из его ближайшего окружения покидать город, что соответствовало условиям плена. Он запретил им все контакты с солдатами – по очевидным причинам. Поскольку простое заточение вызвало бы бунт, он позволил племяннику императора вести себя свободно, но только в пределах Джокты. Он поступил так, хотя был одержим идеей уничтожить этого человека.
Он понимал, почему Келлхус желал смерти Конфаса – дунианин не терпел соперников. Он понимал и то, почему Келлхус выбрал на роль убийцы именно его. Конечно же, ведь этот дикарь сразил Льва! Разве он не скюльвенд? Разве он не помнит о Кийуте?
Это понимание терзало Найюра. Если единственная цель Келлхуса – смерть Моэнгхуса, то главной его заботой должно быть сохранение Священного воинства. Зачем же тогда убивать Конфаса? Вполне достаточно просто убрать его с поля игры, что уже сделано. И зачем использовать Найюра для прикрытия, когда последствия – развязанная война с империей – не имеют отношения к предстоящему завоеванию Шайме?
И тут до Найюра дошло… Другого пути не было. Дунианин смотрел дальше Священной войны. Дальше Шайме. А смотреть дальше Шайме – значит смотреть дальше Моэнгхуса.
Люди окутывают свои действия бесчисленными истолкованиями и предположениями. Они не могут иначе, ибо всегда жаждут смысла. Найюр считал этот поход охотой, в которой недруги объединились ради преследования общего сильнейшего врага. Их задача виделась ему стрелой, посланной во тьму. Какие бы сомнения ни терзали его, он всегда возвращался к этой мысли. Но теперь… Теперь все это казалось ошейником, разными концами которого были Моэнгхус и Келлхус, отец и сын, а он, Найюр урс Скиоата, застегивал его на шее мира. Рабский ошейник.
«Забываю… о чем-то…»
Он внимательно изучал Тирнема и Санумниса. Он быстро понял, что барон Тирнем очень глуп и думает лишь о том, как ублажить свое брюхо и нагулять жирок, потерянный в Карасканде. Санумнис, напротив, был умен и неразговорчив. Похоже, он пользовался необъяснимым, но очевидным авторитетом у своего тучного соотечественника. Он был наблюдателем.
Имели ли они тайный приказ, предписывающий, кому из них принимать решения? Это объяснило бы тот факт, что Тирнем подчинялся Санумнису, а тот наблюдал. И каким будет наказание за убийство племянника нансурского императора? За нарушение торжественной клятвы Воина-Пророка?
«Меня послали совершить самоубийство».
От этой мысли Найюр расхохотался. Неудивительно, что Пройас так нервничал, передавая ему приказ дунианина убить Конфаса.
То, что к Найюру приставили адепта, лишь подтверждало опасения. Его звали Саурнемми, он был молодой посвященный, одержимый и страдающий хроническим кашлем. Он прибыл через день после Конфаса вместе с чародеем высокого ранга Инрумми, который почему-то быстро уехал, осмотрев покои своего ученика. Как сказал Найюру старший колдун, Саурнемми обеспечит его связь со Священным воинством.
Мальчик, говорил этот напыщенный дурак, должен спать до полудня каждый день, чтобы они могли общаться посредством колдовских снов. То есть Саурнемми, другими словами, станет глазами дунианина в Джокте.
Бездна! Куда ни обернись – безумная, неизмеримая бездна!
Подстегнутый присутствием Саурнемми, Найюр приказал Тирнему позвать Конфаса и его штаб в Зал прошений Донжона – цитадели, где Найюр устроил свою штаб-квартиру. Он велел юному колдуну внимательно осмотреть пленников с балкона. Затем, как только экзальт-генерал и его люди собрались, Найюр вышел прямо к ним, жестко вглядываясь в лица и с удовольствием глядя на то, как они бледнели. Нансурцы – такая предсказуемая мразь! Очень отважны, когда их много и они вооружены, но без войска и оружия превращаются в сущих овец.
Он ходил кругами вокруг Конфаса, а тот стоял, выпрямившись, в полном военном облачении.
– Ваши братья в моих руках, – сообщил Найюр его спутникам. – Ваши жены… – Он сплюнул под ноги ближайшему. – Досадно.
– А уж сколько твоих братьев, – выкрикнул Конфас, – я поразил своей рукой!
Найюр ударил его. Экзальт-генерал упал и опрокинулся на спину. Найюр резко обернулся на шлепанье сандалий, поймал чью-то руку. Схватил кого-то за кирасу, ударил лбом в лицо. Кинжал, припрятанный этим болваном, со звоном упал на блестящие плиты.
Этих собак надо раздавить! Раздавить!
Лязг обнажаемых клинков. Найюра окружили конрийцы Тирнема с мечами наголо. Нансурцы побледнели и попятились. Некоторые бросились к экзальт-генералу, а тот поднялся на четвереньки, плюясь кровью.
– Не ошибитесь! – взревел Найюр. – Вы подчиняетесь мне!
Он резко опустил ногу на голову человека, пытавшегося схватить его за щиколотку. Тот застыл, горячая кровь потекла между плитками.
Мгновенное молчание, и страсти угасли.
– Не вынуждайте меня становиться могильщиком вашего безумия! – вскричал Найюр, воздевая огромные, покрытые шрамами руки.
Он почувствовал, как люди съежились. Внезапно эти воины показались ему детьми – перепуганными детьми между вздымающимися вверх колоннами зала. Его сердце возбужденно заколотилось. Найюр снова сплюнул и поднял лицо к Саурнемми. Тот смотрел с верхней галереи, зябко кутаясь в багряный шелк. Его бороденка показалась Найюру фиглярской.
– Кто? – спросил он.
Саурнемми глупо закашлялся, как всегда, потом кивнул на задние ряды толпы, где люди сгрудились вокруг генерала Сомпаса.
– Этот, – сказал он. – Тот, с… – Снова кашель, мало похожий на настоящую болезнь. – С серебряными полосами на кирасе.
Ухмыляясь, Найюр достал из-за пояса хору своего отца.
Без предупреждения хрупкий человечек рядом с Сомпасом бросился прочь по полированным плитам. Его свалили через пять шагов. Он упал со стрелой в затылке. Он закричал, непонятные слова будто бы дымились в воздухе. Глаза загорелись. Но Найюр уже догнал его…
Все вокруг раскалилось добела. Люди кричали, закрывали лица руками.
Нансурцы ахали и моргали. Найюр поднялся над сломанной соляной фигурой, лежавшей у него под ногами. Он сплюнул, ухмыльнулся и зашагал прямо сквозь толпу. Он шел к Конфасу. Экзальт-генерал что-то забормотал, попятился, но Найюр миновал его и молча поднялся по монументальным ступеням. С побитой собакой не разговаривают. Он понимал, что это фарс, но ведь все на свете, в конце концов, фарс. Еще один урок дунианина.
Потом, уже у себя в покоях, он взвыл. Понятно почему – без юного адепта он так и не узнал бы, что у Конфаса есть свой колдун. Но смысл этого понимания ускользал от него. Смысл всегда ускользал.
Что с ним не так?
Враги! Всюду враги!
Даже Пройас… Сможет ли Найюр свернуть ему шею?
«Он послал меня совершить самоубийство!»
Ночью Найюр крепко напился, и терзавшие его ножи сомнений немного притупились. Однако вместо них отовсюду, словно из трещин в плитах, поползли ужасы. Несмотря на благовонные курения, вокруг пахло якшем – землей, дымом, гниющей шкурой. Он слышал шепот Моэнгхуса из мглы…
Снова ложь. Снова смятение.
И птица – та проклятая птица! Она, как узел, связывала все зло в единую сущность. От такой мысли у Найюра сжималось сердце. Но конечно же, это не может быть всерьез. Не более чем Серве…
Он говорил с ней каждый раз, когда она приходила к нему ночью в постель.
«Что-то… что-то со мной
