Он принялся обучать Келлхуса гилкунье – тайному языку нелюдских магов-квуйя и языку гностических Напевов. На это ушло менее двух недель.
Сказать, что Ахкеймион был ошарашен или даже испуган насмерть, означает дать название слиянию таких чувств, которым и имени-то нет. Ему пришлось потратить три года только на то, чтобы усвоить грамматику этого экзотического языка, не говоря про словарный запас.
Когда Священное воинство выходило из энатпанейских холмов в Ксераш, Ахкеймион приступил к философскому обоснованию гностической семантики – так называемым Этури Сохонка, или Сохонкским тезисам. Нельзя обойти метафизику Гнозиса, хотя была она несовершенной и незавершенной, как и любая философия. Без ее понимания Напевы оставались пустой декламацией, от которой тупела душа. Гностическое и анагогическое чародейство зависело от смыслов, а смыслы основывались на понимании системы.
– Подумай, – говорил Ахкеймион, – о том, как одинаковые слова для разных людей означают разные вещи. А порой для одних и тех же людей они означают совершенно разное в разных обстоятельствах. – Он поискал в памяти пример, но сумел вспомнить лишь тот, что приводил много лет назад его собственный учитель Симас. – Когда человек говорит «люблю», это слово меняет смысл в зависимости не только от того, к кому оно обращено – к сыну, к любовнице или к Богу, – но и от того, кем является говорящий. «Люблю», произнесенное согбенным жрецом, имеет мало общего с «люблю» неграмотного юнца. Первый умудрен потерями, мудростью и жизненным опытом, а второму знаком только собственный пыл.
Ахкеймион невольно подумал, что «люблю» означает для него самого. Он всегда отгонял эти мысли – о ней, – погружаясь в разговор.
– Сохранение и выражение чистой модальности смысла, – продолжал он, – есть сердце колдовства, Келлхус. Каждым словом ты должен точно попадать в цель, извлекая ноту, способную заглушить хор реальности.
Келлхус смотрел на него прямо, хладнокровный и неподвижный, как нильнамешский идол.
– Поэтому, – сказал он, – вы используете древний тайный нелюдской язык.
Ахкеймион кивнул, уже не удивляясь сверхчеловеческой проницательности своего ученика.
– Обычные языки, и особенно родной, слишком сильно связаны с давлением жизни. Значения слов легко искажаются нашей интуицией и опытом. Полнейшая чуждость гилкуньи изолирует семантику колдовства от непостоянства нашей жизни. Анагогические школы, – он попытался умерить презрительность своего тона, – используют Высокую кунну, искаженную форму гилкуньи, с той же самой целью.
– Чтобы говорить как боги, – сказал Келлхус. – В отрыве от людских забот.
После краткого обзора тезисов Ахкеймион перешел к Персемиоте – медитативной технике, которой схоласты Завета благодаря живущему внутри каждого гомункулу Сесватхи уделяли мало внимания. Затем Ахкеймион погрузился в глубины «двойной семантики». Это был порог того, что до прихода ныне сидящего перед ним человека являлось последним предвестником проклятия.
Он объяснил важнейшие связи между двумя составляющими любого Напева: той, что всегда оставалась непроизнесенной, и той, которая всегда произносилась. Поскольку любой отдельный смысл мог быть искажен по причуде обстоятельств, Напевы требовали второго, параллельного значения. Столь же чувствительное к искажению, как и первое, оно закрепляло его, хотя и само было закреплено. Как говорил Аутрата, великий куниюрский метафизик: «Для полета языку нужны два крыла».
– Значит, непроизносимое служит для закрепления произносимого, – сказал Келлхус, – как слово одного человека подтверждает слово другого.
– Именно так, – ответил Ахкеймион. – Можно одновременно говорить одно и думать другое. Это величайшее искусство, даже большее, чем мнемоника. Для овладения этой техникой требуется огромная практика.
Келлхус беззаботно кивнул.
– Значит, из-за этого анагогические школы так и не смогли похитить Гнозис. Потому что просто повторять подслушанное бессмысленно.
– Еще есть метафизика. Но ты прав: ключ ко всему колдовству – невысказанное.
– А кто-нибудь экспериментировал с продлением невысказанных строф? – спросил Келлхус.
Ахкеймион нервно сглотнул.
– Ты о чем?
По странному совпадению две висящие лампы мигнули одновременно, заставив Ахкеймиона поднять взгляд. Свет тут же выровнялся.
– Никто не составил Напев из двух непроизносимых строф?
«Третья фраза» была мифом гностического колдовства, историей, перешедшей к людям от нелюдского наставничества. О ней говорилось в легенде о Су-юройте, великом куноройском короле-чародее. Но Ахкеймиону отчего-то не хотелось рассказывать эту легенду.
– Нет, – солгал он. – Это невозможно.
С тех пор их уроки пронизывало тревожное ощущение, что простота рассказов Ахкеймиона рождает немыслимое эхо. Много лет назад он участвовал в одобренном школой Завета убийстве айнонского шпиона в Конрии. Все, что Ахкеймион сделал, – передал сложенный дубовый лист с белладонной кухонному рабу. Действие было таким обыденным, таким безобидным…
Умерли трое мужчин и одна женщина.
Как всегда с Келлхусом, Ахкеймиону не приходилось ничего объяснять дважды. За один вечер Келлхус постигал обоснования, объяснения и подробности, на которые у Ахкеймиона уходили годы. Вопросы ученика поражали учителя в самое сердце. От четкости и проницательности его замечаний бросало в дрожь. Наконец, когда передовые части Священного воинства вошли в Героту, Ахкеймион приступил к самому опасному.
Келлхус светился благодарностью и добродушием. Он поглаживал мягкую бородку характерным жестом восхищения и на мгновение отчетливо напомнил Ахкеймиону Инрау. В глазах пророка отражались три точки света от ламп, висевших над головой Ахкеймиона.
– Итак, время пришло.
Ахкеймион кивнул, понимая, что все страхи и опасения написаны у него на лице.
– Мы начнем с базовых оберегов, – неуклюже произнес он. – С того, чем ты сможешь защитить себя.
– Нет, – сказал Келлхус. – Начнем с Призывных Напевов.
Ахкеймион нахмурился, хотя прекрасно понимал, что советовать или противоречить бесполезно. Он глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы проговорить первые произносимые строфы Ишра Дискурсиа – древнейшего и простейшего гностического Напева Призыва. Но с его губ не слетело ни звука. Словно что-то сжало ему горло. Он покачал головой и рассмеялся, растерянно отвел взгляд и попытался снова.
Опять ничего.
– Я… – Ахкеймион посмотрел на Келлхуса более чем ошеломленно. – Я не могу говорить!
Келлхус внимательно посмотрел на него – сначала в лицо, затем на точку в пространстве между ними.
– Сесватха, – отозвался он наконец. – Как иначе Завет мог бы охранять Гнозис столько веков? Даже в ночных кошмарах…
Немыслимое облегчение охватило Ахкеймиона.
– Да… должно быть, так…
Он беспомощно глянул на Келлхуса. Несмотря на внутреннее смятение, он действительно хотел отдать Гнозис. Тайны сами просились наружу в присутствии Воина-Пророка. Ахкеймион покачал головой, опустил взгляд на руки, услышал вопль Ксинема и увидел, как лицо друга искажается, когда кинжал входит в его глаз.
– Я должен поговорить с ним, – сказал Келлхус.
Ахкеймион разинул рот, не веря своим ушам.
– С Сесватхой? Я не понимаю.
Келлхус снял с пояса кинжал – эумарнский, с черной жемчужиной на рукояти и длинным тонким клинком, вроде тех ножей, которыми отец Ахкеймиона чистил рыбу. На миг у Ахкеймиона мелькнула мысль, что Келлхус собирается выпотрошить его, вырезать Сесватху из его тела, как лекари-жрецы порой вынимают живого ребенка из чрева умирающей матери. Но пророк просто повертел рукоять в ладони, так что сталь засверкала в свете
