До полудня Эсменет выполняла обязанности главы шпионов. Она настолько освоилась с этим, что скучала, особенно когда приходилось браться за административные дела. Иногда к ней возвращались старые привычки, и она с чувственной тоской шлюхи начинала оценивать окружающих мужчин. Она думала о своих пышных одеждах, о своей недостижимости, ощущала себя неоскверненной, и мурашки бежали у нее по коже. Все, что было недоступно для мужчин, все части ее тела, к которым они не могли прикоснуться… И эти запретные возможности висели над ней, как дым под полотняным потолком.
«Я – запретный плод», – думала она.
Почему от этого возникало такое ощущение чистоты, Эсменет не могла понять.
Позже днем она озадачила Пройаса, насмешливо назвав его «господином Пойюсом» во время долгого обсуждения последних данных полевой разведки. Но он не оценил шутки не только потому, что, будучи конрийцем, отличался чрезмерной куртуазностью, но и потому, что до сих пор не забыл о прежней враждебности. Прощание вышло неловким. После рассказа Верджау о ксерашских музыкантах Эсменет сумела ускользнуть от наскенти и их бесконечных расспросов. Поскольку делать было нечего, она занялась «Сагами».
Эсменет по-прежнему относилась к чтению как к «занятиям», хотя все уже давалось ей легко, без усилий. Теперь она не просто радовалась возможности почитать, но порой смотрела на свое скромное собрание свитков и манускриптов так же, как на шкатулку с косметикой. Но если косметика помогала унять тревоги ее былого «я», то чтение действовало иначе: что-то в ней менялось, а не успокаивалось. Написанные чернилами значки превращались в ступеньки лестницы, в бесконечно длинную веревку, которая позволяла ей подниматься все выше и видеть все больше.
– Ты усвоила урок, – сказал ей Келлхус в один из редких моментов, когда они завтракали вместе.
– Какой урок?
– Поняла, что уроки никогда не кончаются. – Он рассмеялся, пробуя горячий чай. – Что невежество бесконечно.
– Как же тогда, – спросила Эсменет, одновременно польщенная и встревоженная, – кто-то может быть в чем-то уверен?
Келлхус улыбнулся с хитринкой, которая так ей нравилась.
– Они думают, что знают меня, – ответил он.
Эсменет бросила в него подушку, и это было чудесно – бросить подушку в пророка.
Она опустилась на колени перед ларчиком слоновой кости, где хранилась ее библиотека. Как всегда, с наслаждением втянула запах промасленных переплетов. Их было немного – фаним Карасканда не интересовали книги идолопоклонников, они держали у себя лишь переводы на шейский. Поскольку ее рабыни не умели читать, Эсменет пришлось самой перебирать и упаковывать манускрипты, снятые с полок в бывшей комнате Ахкеймиона. Тогда она с неохотой взяла «Саги» и сейчас, увидев их под томом Протата, ощутила то же самое. Эсменет нахмурилась и решила почитать в постели, изумляясь тому, что Апокалипсис так легок. Она устроилась на любимой круглой подушке. Пробежала пальцами по свитку, перед тем как его развернуть, и скользнула взглядом по татуировке на своем левом запястье.
Это действовало как колдовство, тотем – что-то вроде перечня ее предков. Та женщина, сумнийская блудница, сидевшая на подоконнике, выставив напоказ голые бедра, казалась Эсменет совсем другим человеком. Их объединяла общая кровь и более ничего. Ее нищета, ее запах, ее падение, ее простоватость – все свидетельствовало против нее.
Сегодняшнее положение и власть заставили бы прежнюю Эсменет зарыдать от восторга. В новой иерархии наскенти и судей, которую Келлхус привил на древо старых шрайских и культовых иерархий, она, Госпожа и Супруга, занимала второе место. Гайямакри подчинялся ей. Готиан подчинялся ей. Верджау… Даже властители, люди вроде Пройаса или Элеазара, должны ей кланяться. Ради нее изменили джнан! И это, как обещал Келлхус, только начало.
А еще у нее появилась сила веры. Прежняя Эсменет, циничная шлюха, едва ли смогла бы это понять. Ее мир был темен и изменчив, люди в нем получали власть и влияние по необъяснимой прихоти судьбы. Былая Эсменет и мечтать не могла о благоговении, окружавшем ее теперь. По правде сказать, иногда ее старые инстинкты просыпались: наедине с собой она становилась подозрительной, ее охватывали сомнения. Ведь она переспала со слишком многими жрецами.
Прежняя Эсменет никогда не согласилась бы, что понимание означает доверие.
А тут еще и беременность. Она считала, что вынашивает не просто сына, а саму судьбу… Как бы она смеялась над этим раньше!
Но более всего, без сомнений, прежнюю Эсменет поразило бы знание. В этом отношении она была человеком особенным. Очень немногие люди так переживали свое невежество. Из тщеславия они признавали лишь то, что выучили прежде. И поскольку значимость прямо зависела от осведомленности, они предпочитали думать, будто постигли все возможные истины. Их забывчивость становилась очевидной.
Эсменет всегда понимала, что ее мир, несмотря на его широту, – лишь подделка. Именно потому она использовала окружающих ее людей как проходы и окна в разные концы мира. Именно потому Ахкеймион стал для нее дверью в прошлое. А Келлхус…
Он переписал мир до основания. Мир, где все были рабами повторения, двойной тьмы привычек и стремлений. Мир, где убеждения склонялись на сторону сильных, а не правых. Прежнюю Эсменет это бы удивило и рассердило. Но теперь она пришла к вере.
Мир и правда полон чудес, но лишь для тех, кто осмеливается отбросить прежние надежды.
Эсменет глубоко вздохнула и развязала кожаный шнурок на первом свитке.
Как и «Третья аналитика рода человеческого», «Саги» были известны даже неграмотным простолюдинам вроде самой Эсменет. С удивлением она вспоминала свои впечатления от подобных вещей до встречи с Ахкеймионом или Келлхусом. Она знала, что Древний Север – нечто очень важное; сами эти два слова как будто имели вес, от них мурашки шли по коже. Они ложились свинцовым грузом, как знамение потери, гордости и неумолимого суда веков. Эсменет знала о Не-боге, Апокалипсисе, Испытании, но относилась к ним как к абстрактным понятиям. Однако Древний Север представлял собой реальное место, она могла указать его на карте. Название его действовало так же, как слова «скюльвенд» или «Бивень»: вызывало ощущение надвигающегося рока. «Саги» представляли собой не что иное, как собрание слухов и пересудов о Древнем Севере. Книги, честно говоря, порой внушают страх – так городские жители опасаются змей. Лучше их избегать.
Когда Ахкеймион упоминал о «Сагах», он делал это лишь затем, чтобы преуменьшить их значение или вообще отмахнуться. Для адепта Завета, говорил он, они подобны жемчугу на шее трупа. Об Апокалипсисе и Не-боге он рассказывал как о ссоре между родственниками – словно сам все видел, да еще в таких выражениях, что у Эсменет волосы дыбом вставали.
