При торжественном праздновании Ништадтского мира 22 октября 1721 года Феофан Прокопович сказал хвалебную речь. Вычисляя необыкновенные мудрые распоряжения и благодеяния его величества в пользу его подданных, архиепископ объявил, что государь заслужил название отца Отечества и великого императора. За речью духовного витии следовало длинное слово великого канцлера Гаврилы Ивановича Головкина. Он говорил во главе всего Сената и от лица всех государственных сословий просил принять, в знак всеподданнической благодарности, титул: Петра Великого, отца Отечества и императора Всероссийского.
Сначала государь из скромности отказывался от «подноса», но на другой день светские и духовные сановники повторили свою просьбу с таким жаром, с такими горячими слезами умиления и благодарности, представляли такие доводы, что монарх решился наконец оказать им новую неизреченную милость – и принял титул «Великий, отец Отечества и император Всероссийский».
Иноземное слово «император», сменившее привычное слово «царь», возбудило много толков в простом народе. Много укоров, много обвинений, много текстов из разных писаний подведено было против этого иноземного титула в раскольничьих скитах, в лесах, в глухих деревушках. Эти укоры и обвинения произносились, разумеется, шепотом, в ежеминутной опасности жестоко поплатиться за страшное преступление. Но были и такие простаки, которые выговаривали против нового титула слово противное только потому, что вовсе его не понимали и не соединяли с ним понятия о русском государе – царе батюшке.
В местечко Конотоп в Малороссии 16 ноября 1722 года приехал с дровами гетманский мужик хохол Данило Белоконник. Продал он небольшой свой возик дровец, да на вырученные гроши пошел купить для семейки соли.
Повстречался с ним гренадер Спицын.
– Дядя, дядя, – молвил гренадер, – пойдем-ка в шинок да выпьем винца.
Простодушный хохол не устоял против соблазна, забыл, что бедная семья ждет вырученных грошей, что в хате нет ни крупинки соли.
Начал, впрочем, угощение солдат. Купил он винца на копеечку (вино было дешево) и налил Даниле. Между тем, подошли хохлы Игнат Михайлов да Тихон Антонов, и наш мужичок раскошелился для приятелей да для царского солдатика. Купил он вина на два алтына. Пирушка закипела. Болоконник крепко угостился.
– Вот тебе еще стаканчик, – говорил гренадер, подливая. – Выпьем! Я вот пью за здоровье императора!
– На <…>[49] де твоей… с императором, – болтнул в ответ пьяный. – Таких императоров много! Черт вас знает, кто такой ваш император! Я знаю праведного государя, за кем я хлеб и соль ем!
– Слово и дело! – крикнул Спицын и поспешил с доносом к своему подпоручику.
Тот препроводил его, Данилу Белоконника и свидетелей происшествия при рапорте к командиру полка «высокородному господину и высокопочтенному полковнику».
Высокородный господин отослал их в Малороссийскую коллегию. Малороссийская коллегия сняла допросы и отправила Белоконника скованным, под конвоем в Сенат. Правительствующий Сенат при указе отослал его для исследования в Тайную канцелярию.
Гробница шведских воинов, павших в Полтавском бою. В пяти верстах от Полтавы
Царь Петр I принимает титул отца Отечества, Всероссийского императора и Великого
В этих пересылках из тюрьмы в тюрьму прошло два месяца. Канцелярия положила допросить колодника «с пристрастием».
Но допрашивать нечего, ответ Белоконника был совершенно согласен с показаниями солдат и свидетелей. Между прочим, простодушный хохол, каясь в непристойных словах, объявил:
– Молвил я, Данило, такие слова, не ведаючи того, что гренадер про государево здоровье пьет. А мыслил я, что он пьет за какого боярина и называет его императором, а не про государя. Не знал я, Данило, по простоте своей, что его царское величество соизволил зваться императором.
Неумолимые судьи заглянули в воинский артикул и прочитали в главе IV, пункт 43: «Когда кто пьян напьется и во пьянстве своем что злого учинит, тогда тот, не токмо что в том извинением прощение получил, но по вине вящею жестокостью наказан быть имеет. И особливо, ежели такое дело приключится, которое покаянием одним отпущено быть не может, яко смертное убивство и сему подобное. Ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он во пьянстве уже непристойное дело учинил».
Приговор состоялся четыре месяца спустя после преступления.
«Данило Белоконник, – писал Петр Андреевич Толстой, – расспросом показал, что непристойные слова говорил он от простоты своей, не зная, что его величество – император; знает-де он государя, а мыслил, что солдат пьет за какого-нибудь боярина и называет его императором, а что у нас есть император, того он, Данило, не знает. И хотя два свидетеля показали сходно простоте Данилы, однако ж без наказания вину Белоконника отпустить невозможно для того, что никакой персоны такими непотребными словами бранить не надлежит. Того ради бить его, Белоконника, батоги нещадно, а по битье освободить, и дать ему на проезд пашпорт».
Расквитался Данило за незнание да непонимание нового титула государева, и спешит хохол на родину, в милую Украину. Там в Нежинском полку, в Конотопской сотне, в деревушке Гут четвертый месяц ждет да поджидает Данилу горемычная семейка. В толк не возьмут ни парни, ни дивчины, ни батько, ни матка, куда он запропастился. Его взяли по государеву делу! И эта весть как громом поражает семью: не вернуться уж Даниле на родное село в привольной Украине, а Сибирь да каторга ждут его. Ведь ни первый, ни последний он, ведь сотни да тысячи чубатых казаков должны были сменить Малороссию на дальнюю и студеную страну Сибирскую.
Но вот является Данило – жив, здоров и невредим. Постегали его маленько, дали острастку, и вся родня благодарит Бога, что так дешево поплатился он за государево дело.
Волокитство полицейскогоВ канцелярию санкт-петербургского обер-полицмейстера Антона Мануиловича Девиера 5 мая 1720 года один из подчиненных ему полицейских сотских представил солдатскую жену Ирину Иванову.
«Вчерашнего числа вечером, – доносил сотский, – был я на Петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил я вместе с десятским для того, чтоб приказать жителям выставлять на ночь рогатки. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы в том доме крик немалый. Вошли во двор и стали там крик запрещать, чтобы крику не было. А выбежали на ту пору из избы два бурлака и стали нас бить. Того ради взяли мы под караул ту солдатку Ирину, да с нею же взяли двух баб, что были у нее, и бурлаков. А как повели их на съезжую, солдатка и закричи за собой: слово и дело!»
– Неправда, не так все! Все неправда, не так было дело! – голосила в оправдание Ирина. – Был у меня и крик, и шум великий. А чего ради? Того ради, что пришли на двор сотник с десятником. Вошли они в избу, а в избе сидели сестра моя родная да жена преображенского солдата Устинья. Стал им говорить сотский
