Обстоятельство осталось, однако, нерешенным, и все исследование окончено в три дня. Тайная канцелярия 22 октября 1722 года в лице Григория Скорнякова-Писарева и секретаря Казаринова[55] приговорила:
1. Доносчику Григорию Митрофанову за его правый извет дать жалованья десять рублей, также кормовые и прогонные деньги до Петербурга (?), по указу.
2. Школьника Игнатия Кривецкого отпустить по-прежнему в Глухов с паспортом, что он бран был только для обличения по сему делу.
3. Школьников Никиту Григорьева и Киприана Максимова отослать при указе в Малороссийскую коллегию и учинить на месте публичное наказание за то, что они заступились за плута Лукьяна и хотели бить Григория розгами, а Киприан и в щеку его ударил.
4. Школьника Степана, который бил и бранил Григория за то, что тот хотел донести на Лукьяна, сыскать в Глухове или где надлежит. А как сыщут, и его, Степана, публично наказать также, как наказаны будут Никита и Киприан. А по штрафовании всех трех выгнать вон из школы и ведения отписать в Тайную канцелярию.
5. Старца Иону для следования, за какие именно вины учинено было ему наказание и сослан на каторгу, беглый ли он с каторги или прощенный, – о всем этом следовать в св. Синоде, а что по следовании явится, о том прислать известие.
6. Школьнику Лукьяну Васильеву Нечитайло за его непристойные слова учинить наказание: бить кнутом нещадно и, вырезав ноздри, сослать на вечную каторжную работу.
1 ноября 1722 года рано утром Нечитайло вывели на Красную площадь. Его окружили конвойные солдаты. Сбежалась толпа любопытных зрителей.
– Школьник Лукьян Васильев! – громко прочел секретарь. – В нынешнем 1722 году, в сентябре месяце в городе Глухове, в Троицкой школе, в третьем часу ночи говорил ты школьнику Игнатию Кривецкому про его императорское величество некоторые непристойные слова, о которых ты в Тайной канцелярии винился, что те слова говорил ты будто в пьянстве. И сего октября 22 дня его императорское величество указал за те твои непристойные слова учинить наказание: бить тебя кнутом нещадно, вырезать ноздри и сослать на каторгу на вечную работу.
Преступника привязали близ Лобного места к столбам, раз навсегда утвержденным для подобных случаев, и казнь началась…
Нечитайло отсчитали тридцать нещадных ударов кнутом и вынули клещами ноздри.
Таким образом, не довелось ему выполнить ни одного из своих задушевных желаний: ни ожениться на красавице дивчине, ни постричься в чернецы. Одно неосторожное слово вывело Нечитайло из школы. И какая страшная казнь постигла его, как оскорбителя чести великого Преобразователя России!
Двойни царицы Натальи10 февраля 1725 года – два месяца спустя после отправки в Пустоозеро двух старух, Федоры Ивановой и Авдотьи Журавкиной, которые мужественно вынесли восемь пыток со вспаркой горячими вениками за нескромно высказанное желание: «поубавили б де у нас боярской толщи»[56], – по той же дороге на Пустоозеро повезли новую болтунью… Событие, доведшее престарелую Маримьяну до грустного путешествия в Архангельскую губернию, не лишено интереса. В нем, как и во всех почти эпизодах «слова и дела», мы находим любопытные подробности для истории розыскных дел Тайной канцелярии петровского времени, новые черты для обрисовки тогдашних нравов, а главное – знакомимся с толками народа о Преобразователе России.
В последних числах декабря 1722 года в Кронштадте у писаря Козьмы Бунина, домашнего секретаря вице-адмирала Северса, жена его Варвара Екимовна родила дочь. Еще дня за два ради этого «натурального случая» призвана была в качестве акушерки вдова бывшего квартирмейстера матросов Маримьяна Андреевна Полозова. Это была словоохотливая старушка, давнишняя знакомая и приятельница хозяев, и Бунин почасту проводил с ней время в болтовне о разных разностях у одра родительницы. Однажды ночью хозяин особенно разговорился, ему сгрустнулось при мысли о своей небогатой жизни и о том, что нужда де растет по мере увеличения семейства.
– Что мне тепериче чинить? – говорил Бунин. – Бог дал мне дочь, а чем сего младенца будет крестить? Денег нет! Мало хлеба ныне имею, нежели денег, а его величества денежного жалования не дано еще морским служителям за восемь месяцев…
Речь перешла на саму персону его царского величества.
– Говорят, – продолжал Бунин, – как царица Наталья Кирилловна родила царевну, и в то время сыскали из слободы младенца мужского пола и объявили царю Алексею Михайловичу, что двойни де родились. А тот подмененный младенец не русский, но из слободы Немецкой… Вы, люди старые, более знаете: правда ли все это?
– Ну, вы живете при начальных людях, – ответила уклончиво старушка, – вам более известно. А что государь лучше жалует иноземцев и добрее до них, нежели до русских, – и то верно. А довелось мне об этом слышать у города Архангельского от немчина Матиса, что государь де, его императорское величество Петр Алексеевич – природы не русской. Слышала я все это таким образом. Муж мой покойный был на службе в Архангельске, и жила я с ним в том городе лет тому тринадцать назад. Хаживала я для работы к англичанину Матису. Прихаживали к Матису иноземцы и разговаривали то по-немецки, то по-русски. «Дурак де русак! – говаривал англичанин. – Не ваш де государь, а наш! Вам нет до него дела!»
Болтовня какого-то Матиса из Архангельска, повторенная тринадцать лет спустя его работницей, даже и в петровское время не представляла ничего еще такого, чтоб подвергнуть ее розыску и прочим неприятностям допроса с пристрастием. Но зато эта-то именно болтовня старушки и внушила Бунину мысль попытать счастья добыть деньжонок. Заработать их теперь дело казалось легкое, стоило только написать поискуснее извет в слове и деле.
И вот по зрелом размышлении в продолжении целой недели Бунин написал донос бойкий и размашистый. Он был составлен с замечательным искусством, быль с небылицей сведены и перепутаны в нем как нельзя лучше. Все сочинение (а извет Бунина, что можно заметить по внимательном рассмотрении дела, не что иное, как сочинение) написано языком бойким, с ловким вступлением и красноречивыми замечаниями.
С этим фискальским произведением, после предварительного соглашения в показаниях с женой, Бунин явился к начальнику. Вице-адмирал препроводил в государственную Адмиралтейс-коллегию как Бунина, так и оговоренную им Маримьяну, обоих «по важному делу, касающемуся ко многому поношению высочайшей персоны его величества». Адмиралтейс-коллегия была в этом случае не более, как посредница между Сиверсом и Тайной канцелярией, в нее и отправлены в тот же день колодники «по согласному определению всей коллегии – для подлинного о деле исследования и надлежащего о том указу».
Но прежде, нежели и обвинителя, и обвиняемую привезли в Тайную и посадили в отдельные казенки «за особыми порознь часовыми, чтобы они ни с кем разговор не имели», Маримьяна нашла случай шепнуть несколько слов доносчику. Это было в то время, когда их обоих под
